Гильза с личной запиской - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Ну что, славяне, – приподнял свою емкость с ухой доктор наук Климович, – давайте-ка за человека, который спас всех нас и которого мы считаем своим вторым отцом… – Свободной рукой он достал из кармана пухлой куртки увесистую десантную фляжку, подсунул ее горлышком к Вепринцеву, попросил: – Открути пробку. – Вторая рука у Климовича была занята ухой, Вепринцев поспешил выполнить поручение, сделал это вполне квалифицированно, и Климович повысил голос: – Помянем Александра Петровича Мамкина…
Климович налил водки всем прямо в уху, никто не возражал против этого, уха с градусами никогда не повредит, она вообще поднимет настроение… Отпив немного бульона из высокого стакана, Климович начал неторопливо работать пластмассовой ложкой, которую каждому выдали вместе с ухой.
За первой порцией водки последовала вторая – также в стаканы, уже освободившиеся, легко сминающиеся. Выпили по второй – и пошли разговоры. Все до единого, подряд – о прошлом, о партизанском отряде, о жизни, будь она неладна, – непростой жизни…
Вспомнили Сафьяныча, умевшего не только рвать руками подковы, но и командовать отрядом, тетку Авдотью и ее щи из лебеды, способные ублажить желудки самых привередливых едоков, благодаря этим щам им и удалось уцелеть, разведчика Меняйлика, похожего на пятиклассника из школы-семилетки, и грузного, похожего на медведя, Буканова, ходившего по лесу без единого звука, – имелся у человека такой талант, и последний день на аэродроме, откуда взлетел «руссише фанер», уже обреченный, и серую, полную липкой мороси погоду…
Забыть тот далекий партизанский апрель эти люди не могли: хоть и прошло уже очень много лет, а каждая деталь, даже мелкая, отпечатавшаяся в мозгу, ныне вылезала на поверхность и виделась очень отчетливо, добавляла скорби в сознание.
Дай бог, чтобы то, что было и осталось позади, никогда больше не повторилось – дай-то бог… Все переживут люди – и бескормицу, и хвори, и снега с морозами, а вот вторую такую войну, если она случится, пережить будет уже трудно. Может быть, даже и невозможно…
Москва – Минск, 2018 г.
На берегу Амура
Всякая брошенная деревня, как правило, оставляет гнетущее впечатление, и это бывает почти всегда; каждому человеку, который в ней оказывается вольно или невольно, она пытается напомнить, что здесь тоже когда-то жили люди, растили детей, сажали сою и картошку, из амурских вод вытаскивали рыбин величиной с автомобиль – знаменитых калуг, потом всей деревней ели рыбу целый месяц и пели казачьи песни… А теперь жителей нет.
Здешний народ от мала до велика – прямые потомки казаков, которые прибыли когда-то на берега Большого Амура «из Расеи», – и предков своих, как и песни, знает хорошо и помнит их хорошо.
Казаки охраняли границу, реку, край этот, черемухи, что грустно повесили свои головы у брошенных домов, небо, ребятишек – семьи чуть позже приплыли по Амуру, – рыли землянки, чтобы уйти в зиму, в холода трескучие, когда пограничные заставы тут еще даже не замышлялись.
Вместо застав по окраинам земли российской вставали станицы с печальными казачьими песнями…
Станичные жители несли охранную службу, исправно точили сабли и чистили ружья, землю здешнюю, приамурскую тоже чистили, сгребали с нее хлам, остатки сгнивших деревьев, выравнивали ломины и засыпали ямы, удобряли, готовили пашни под хлеб и картошку, под корма для скота.
Пришли казаки сюда давно, пришли надолго, а если быть точнее, – навсегда.
Когда была образована пограничная стража, то заставы, точки охранные размещались в пределах видимости, чтобы можно было подать сигнал друг другу, и в случае беды прийти на помощь… Без взаимовыручки, без мысли, не нужна ли помощь товарищу, другому казаку, люди здесь не то чтобы не жили – даже не дышали и не хотели дышать, не осмеливались просто. Иной казачина, проснувшись поутру и вытряхнув из чуба сенную труху, первым делом бежал к соседу:
– Тебе помощь какая-нибудь нужна?
И если помощь не была нужна, возвращался домой – заниматься своими делами.
Так и жили…
Бывший капитан пограничной службы Микулин неспешно осмотрел брошенную станицу. Сколько тут осталось всего, в домах этих, и радостей, и горя, ссор семейных и счастливых минут примирения, надежд и добрых дел, ожиданий и даже судеб – не сосчитать… Но, в конце концов, кроме погоста с дорогими могилами, да надежно срубленных изб, уже ничего и не стало видно, – все прибрало к своим рукам время.
Дерево здешнее – вековое, оно много крепче металла, если его толково обработать. А специалисты по обработке, умельцы с золотыми руками в краях российских всегда водились. Везде. И на Волге, и на Енисее, и на Каме с Доном, и на амурских просторах.
С тем, как возводили дома в здешних местах, Микулин был знаком. Одни мастера довольствовались тем, что в тайге находили звонкий сухостой, – высохший на корню старый кедр был звонок, как скрипка, имел такой же чистый звук и, положенный в венец избы, служил двести лет. Ни один червяк его не трогал, и хозяин дома в пояс кланялся иконам, благодаря Всевышнего за то, что тот послал ему толкового мастера…
Другие умельцы делали строительный лес вековечным самостоятельно. В тайге рубили лиственницы или кедры, волокли их к Амуру, там бросали в воду. Лежали стволы в Амуре примерно год, после чего их выволакивали на берег, устанавливали на катки – кедрам предстояло хорошенько высохнуть.
А после сушки их уже ничего не брало – ни болезни, ни гниль, ни огонь, из стволов можно было сооружать что угодно, хоть палаты боярыни Морозовой или даже кусок кремлевской стены…
Одно только было плохо – топор не очень-то брал такое дерево, лезвие отскакивало, как от железа, а из-под острия во все стороны летели рыжие электрические брызги.
Редко какой хозяин одолевал дом из такого дерева – дорого было, и мастера хорошего найти было трудно.
Прошелся Микулин по станице, отметил про себя: а ведь половина домов сложена именно из такой знатной древесины, – значит, станица была небедная… Да и мужики старались, закладывая дома из вечного материала, планировали жить здесь всегда, когда умрут они – будут жить их дети, умрут дети – будут жить внуки, не станет внуков – поселятся правнуки… И так будет всегда, всю оставшуюся жизнь.
Не получилось…
Пришла перестройка, выковырнула всех отсюда, никого не оставила. Пока рядом находилась застава – Никаноровка держалась, хотя в станице особо молодых, да ухватистых не было, но крепкие, прочно стоящие на ногах мужики имелись, человек двадцать их было.
Землю свою они любили,
