Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит - Марио Эскобар
Ему едва исполнилось четыре, но он казался более сообразительным, чем остальные дети в его возрасте.
– Тебя хорошо покормили за завтраком? – спросил Гиммлер.
– Да, нам давали молоко и печенье, – ответил Андрей.
– Как и мне в детстве, – улыбнулся рейхсфюрер.
Подняв глаза, он осмотрел остальных детей в классе. Прежде чем встать, он обратился к другому мальчику:
– Ты знаешь, для чего нужны большие трубы по ту сторону забора?
Мальчик на мгновение задумался, а затем, с некоторым озорством в глазах, ответил:
– Там работают пекари, которые каждый день делают хлеб для нас.
Ответ удовлетворил Гиммлера, который встал, взъерошил волосы мальчика и попрощался с классом. Дети ответили ему хором. Все офицеры вышли из комнаты, и я последовала за ними.
– Все в порядке, – сказал комендант лагеря, – но, я думаю, вам следует внимательнее следить за гигиеной детей. Я знаю, что цыгане от природы имеют неприятный запах, и с ним нужно что-то придумать.
От его замечания внутри меня все закипело. Он прекрасно знал, что мои собственные дети – цыгане, но ему и в голову не пришло, что он ранит меня своим замечанием. Кто мы для него? Постаравшись придать своему лицу и голосу покорность, я ответила:
– Да, герр комендант.
Последним попрощался со мной доктор Менгеле, сжавший мне плечо холодными, костлявыми пальцами. Улыбаясь, он сказал:
– Хорошая работа. Поговорим позже.
Все мы вздохнули с облегчением, когда группа посетителей вернулась в свои машины и выехала из цыганского лагеря. Пока помощницы перед возвращением детей в бараки раздавали им еду, ко мне подошла Людвика.
– Ну, как все прошло? – спросила она.
– Очень хорошо, пожалуй. Хотя с этим вороньем ничего нельзя утверждать наверняка, – отшутилась я.
Мне нужно было расслабиться.
– Давай пройдемся, – предложила подруга.
Мы направились в дальнюю часть лагеря. На огромной железнодорожной станции, где останавливались поезда – так вышло, что в то утро их не было, – стояли несколько женщин из женского оркестра Аушвица. Когда к станции подъехали машины с Гиммлером и другими чиновниками, они заиграли. Группой руководила Альма Розе, скрипачка из Австрии.
При первых тактах музыки Людвика тяжело вздохнула. А меня звуки скрипки заставили вспомнить об Иоганне. Я гнала от себя мысли, что с ним могло случиться самое худшее, и каждую ночь молила Бога защитить его и воссоединить нас.
– Как ты думаешь, мы когда-нибудь выберемся отсюда живыми? – спросила Людвика, пока оркестр продолжал играть.
Я посмотрела на голубое небо, на лес, покрывавшийся зеленью, на робко проглядывающие сквозь траву цветы. Шла самая страшная в истории мира война, гибли миллионы людей, а весна и лето шли своим чередом. Смена времен года была самым убедительным доказательством того, что жизнь продолжится и после того, как закончатся все эти ужасы.
– Мы обязательно выберемся отсюда, но вот живыми или мертвыми – сказать не могу. Они могут удержать взаперти лишь наши тела, кучку костей и плоти, которая рано или поздно неминуемо обратится в прах, но не наши души.
Меня саму потрясли вырвавшиеся из моих уст слова. Обычно я не затрагивала в лагере тему смерти, тем более в разговоре с подругой, но в осознании того, что нацисты были не способны уничтожить мою душу, было нечто вдохновляющее и вселяющее надежду.
В молчании мы вернулись в барак, и гул детских голосов поднял нам настроение. Ученики организованно вышли и разделились на три группы. Первая направилась к бараку детского дома, вторая – к бараку, который Менгеле оборудовал рядом со своей лабораторией, а третья вернулась к своим матерям по всему лагерю.
Мария с Касандрой помогли мне убраться в помещениях, а потом я поужинала со своими детьми. Я ужасно устала, и волнения дня вымотали меня. Мне хотелось уложить детей пораньше, чтобы написать несколько страниц в дневнике и лечь спать самой. Сон был одной из немногих возможностей почувствовать себя по-настоящему свободными.
Дети ели, широко улыбаясь. Им больше не нужно было ходить в грязные лагерные уборные, они лучше питались, а наша простая комната по сравнению с четырнадцатым бараком казалась настоящим дворцом.
Прочитав сказку младшим и поцеловав старших, я закрыла дверь и уселась в одно из маленьких кресел. Но не прошло и двух минут, как я услышала чьи-то шаги, обернулась и увидела Блаза.
– Все хорошо, дорогой? – спросила я и жестом предложила подойти поближе.
– Когда у нас забирали документы и все вещи, которые мы привезли с собой, мне удалось кое-что сохранить в одежде. Раньше я не хотел говорить тебе об этом. Я боялся, что ты рассердишься. Каждую ночь я держу это в руках и иногда достаю, чтобы посмотреть.
– О чем ты? – нетерпеливо спросила я.
Он молча достал маленькую фотографию и протянул мне. На ней были изображены все мы. В тот момент я была беременна Адалией. Мы сфотографировались летом, перед тем как Иоганна отчислили из оркестра. Война еще не началась, и хотя нацисты уже доставляли нам проблемы, жизнь все еще была относительно мирной и счастливой. Я долго всматривалась в наши улыбающиеся лица. Снимок запечатлел один из самых радостных моментов. Летний воздух, звуки оркестра на заднем плане, запах сахарной ваты – все это казалось таким же далеким, как и мое детство. Но на фотографии все это осталось навечно.
Я заплакала, а Блаз прижался ко мне. Наши слезы смешались, как когда-то смешалась наша кровь, когда он был в утробе матери. На несколько секунд мы снова стали единым целым, одним соединенным пуповиной организмом. Я закрыла глаза и представила лицо Иоганна. Всеми фибрами своей души я желала, чтобы сейчас он был рядом с нами.
– Спасибо, золотце мое, – бормотала я между всхлипами.
Блаз посмотрел на меня заплаканными глазами. Он не часто позволял себе слезы.
– Я позабочусь о тебе, мама. Я позабочусь обо всех, пока не вернется папа, – серьезно сказал он. – Я знаю, что он где-то рядом. Я чувствую его и скучаю по нему. Вспоминаю, как он играл на скрипке у окна в гостиной, как мы гуляли с ним, и мечтаю когда-нибудь стать таким же большим, как он.
– Ты обязательно станешь большим, как он, мой маленький книрпс[8], – сказала я и снова прижала его к себе.
Комнату охлаждал северный ветерок. Ослепительные прожекторы Аушвица мешали рассмотреть звезды и луну. Когда-нибудь, когда этот лагерь станет темным и безмолвным, небесные светила снова омоют его своим чистым светом, как это было всегда, и жизнь в мире снова будет замечательной и спокойной.
Глава 11
Август
