Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит - Марио Эскобар
Передав близняшек одному из своих помощников, он встал перед заключенными и принялся расхаживать, энергично жестикулируя. Выражения его лица издалека разобрать было нельзя, но вся поза казалась спокойной и расслабленной, как будто он выполнял обычную повседневную работу. Я вспомнила, как такой же офицер разлучил нас с мужем. Во мне вскипели гнев и ярость, и меня замутило.
Зельна заметила, как я побледнела, и с тревогой спросила:
– Вы в порядке, фрау Ханнеманн?
– Да, только голова немного кружится, – задыхаясь, пролепетала я.
Тут же меня охватил приступ рвоты, и я не смогла сдержаться. Меня рвало так долго, что казалось, что изо рта у меня вот-вот вылетит желудок. Каким-то образом мой дух понял, что я служу самому дьяволу, хотя я и пыталась отрицать это разумом.
Мы вернулись в детский барак. Моим детям не терпелось поесть и лечь спать пораньше, чтобы поскорее наступило завтра, когда они увидят торжественное открытие детского сада. Я попыталась разделить их чувства, но поняла, что весь мой восторг пропал. Я представила себе нацистских высокопоставленных чиновников, которые будут нас разглядывать, и мне снова стало дурно.
Зельма попрощалась и пообещала вернуться завтра с тремя другими помощницами. Я ей доверяла. Она была расторопная и очень ответственная. Кроме того, у нас были общие темы для разговоров. Мы обе потеряли мужей, хотя я все еще цеплялась за надежду увидеть своего.
В нашей комнате стояли две кровати. В одной я уложила Блаза с Отисом и близнецами, а в другой, поменьше, устроилась сама с Адалией. По сравнению с сырыми, жалкими нарами бараков наше нынешнее жилье казалось роскошным отелем. Рабочие хорошо утеплили стены и крышу. Здесь было чисто, сухо и тепло.
Перед сном я почитала малышам одну из новых сказок. Давно мы не видели книг. Они завороженно следили за тем, как я медленно переворачиваю страницы с красивыми картинками. К тому времени, как я закончила, Адалия уже спала. Я подоткнула одеяло, а затем отнесла близнецов на другую кровать.
– Спокойной ночи, ангелочки, – впервые сказала я за все время нашего пребывания в лагере.
– Мама, можешь спеть нам песню? – спросила Эмили, пристально глядя на меня прекрасными ясными глазами.
– Конечно. Но только сегодня.
В тишине барака мой голос звучал странно. Мне с трудом удалось настроиться на нужный лад, но вскоре песня вызвала воспоминания о моем собственном детстве и о более счастливых временах, проведенных с моими детьми. Они были как прочные звенья цепи, на которой держалась вся моя жизнь.
Когда с моих губ сорвались последние строчки колыбельной, я задрожала. В каком-то смысле я ощущала себя так же, как и тогда, на верхней площадке лестницы возле нашей квартиры, когда отчаянно надеялась, что несчастье в очередной раз обойдет меня стороной. Но не обошлось: меня заставили стать винтиком гигантской машины ужаса, этой раскинувшейся зловещей паутиной системы немецких концентрационных лагерей.
Последние слова колыбельной едва были слышны, прозвучав тихо и печально. Но на то это и колыбельные, чтобы успокаивать малышей. Близнецы к этому времени уже уснули. У Блаза и Отиса тоже уже слипались глаза. Я поцеловала их и вышла в главное помещение. Там я несколько минут просто смотрела на окружавшие меня вещи – картинки на стенах, парты, меловую доску. Мне казалось, что это какой-то сон. Детский сад и школа в Аушвице – само по себе уже звучит абсурдно, но это было реальностью. Я села за одну из маленьких парт, достала тетрадь с разлинованными листами, взяла ручку и начала писать:
Дорогой Иоганн!
Я понимаю, что с моей стороны нелепо рассказывать тебе о своей жизни здесь, в лагере. Конечно, тебе, где бы ты ни находился, так же плохо или даже хуже, чем здесь, но ведь мы никогда ничего не скрывали друг от друга, не так ли? Когда ты потерял работу, а я была беременна Адалией, мы часами гуляли по улицам Берлина, пока дети были в школе. В парки таких изгоев, как мы, уже не пускали, но в городе оставалось достаточно красивых бульваров, чтобы можно было немного помечтать. Помнишь, как мы мечтали о поездке в Америку и о том, какой будет жизнь, когда Германия проснется и избавится от Гитлера?
То же самое я переживаю и сейчас и доверяю свои чувства тетради. Но мне кажется, что это поможет мне представить, что мы говорим с тобой по душам. Тебя нет рядом, но я чувствую твою любовь и тепло твоей руки.
Именно в эту минуту я решила, что буду вести дневник. Это был мой ответ тем, кто унижал нас, пытался подавить нашу волю.
Палачи хотели украсть у нас все, включая воспоминания, но мои сделанные наспех записи возводили вокруг моих воспоминаний надежную ограду, чтобы никто не смел их похитить. Возможно, это был мой способ избавиться от чувства опасности, постоянно витавшей над нашими головами. Рано или поздно всем нам предстоит умереть, но в концентрационном лагере казалось, что ты не умираешь по-настоящему, а просто перестаешь существовать. Здесь гибли целыми семьями, и мало кто выходил живым за пределы огороженного колючей проволокой пространства. Погибших никто не вспоминал, а их собственные воспоминания рассеивались, как туман под палящим солнцем. Но я верила, что мы бессмертны. Мои родители говорили, что наши имена навсегда останутся в памяти Бога. Нацисты же хотели стереть нас с лица земли и навсегда превратить в безвестных и нерожденных.
Глава 10
Июнь 1943 года
Аушвиц
Я проснулась раньше обычного, чтобы подготовиться к первому дню занятий. Через несколько часов должен был приехать доктор Менгеле с нацистскими шишками, и я хотела, чтобы у них остались хорошие впечатления о яслях и школе.
Пока мои дети спали, я раскладывала на партах школьные принадлежности и устанавливала кинопроектор, а потом пошла проверить, как идут дела в другом бараке. Открыв двери, я увидела Майю и Касандру – они тоже заканчивали подготовку к первому дню работы детского центра. Я беспокоилась о том, получится ли у Зельмы найти еще трех помощниц и смогут ли они убедить цыганок доверить нам своих детей на полдня.
Вернувшись к первому бараку, я увидела группу детей, идущих по дороге. Это
