Зеленые мили - Елена «Ловец» Залесская
— Поехали на моей.
— С ума сошла? Он меня убьет.
— Не убьет. Я ему звонила, он сказал — приезжайте.
Пока мы спорим, «эльку» доделывают. Купили ее все те же руки Ангела Евгения Федоровича. Он просто написал однажды: «Что нужно ребятам сейчас в первую очередь?» Ни на что не надеясь, я ответила: «Хорошая машина, способная развивать скорость выше скорости ФПВ и вывозить их с ротаций живыми».
И через неделю мы привезли им первую L200. Радости тогда не было предела: на «эльках» по фронту обычно двигались только «вагнера».
Эта «элька» с новым карданным валом наконец-то выдается нам обратно. Джексон не видит никакого подвоха в том, что мы вместе в нее грузимся, оставляя мой кроссовер на парковке около дома, где мне предстоит провести два дня, и едем в Рубежное.
— Он точно в курсе?
— Точно, точно.
Темнеет. Дорога превращается в настоящую серую зону.
Как огромные привидения, навстречу из темноты выезжают «Уралы», иногда — тралы с танками или пустые, реже — гражданские машины. Проезжаем Счастье, Новый Айдар, въезжаем в Северодонецк. Сжимается сердце: даже в густом сумраке видны разрушенные войной дома. Девятиэтажки с выбитыми артой окнами и обрушившимися пролетами от танковых снарядов. Сожженные прямыми попаданиями заправки. Руины. Город-призрак выступает из мартовской мглы как баньши, ирландское привидение. Горло сжимается. Это мое первое знакомство с результатами боев. Дальше будет только хуже.
— Они восстанавливают город. — Джексон словно оправдывается за страшный пейзаж. Еще раньше по дороге он показывал мне бывшие укрепы, окопы, сожженный лес. Где были бои за Северодонецк. А когда я достала телефон, сказал: убери.
— Нечего тут снимать. Это боль, смерть и очень плохие энергии.
Я вспоминаю, что он с Алтая. Где еще сильны традиции шаманов и человек не до конца разучился слышать древних духов и говорить с ними. Но как ему объяснить, что я и сама временами что-то такое слышу и вижу? Тени оставшихся здесь рассказывают мне истории голосами, замолчавшими до конца времен… Но телефон убираю. Потом я буду очень часто снимать эту дорогу. А пока просто смотрю, и как в кинофильме, кадры меняются: я вижу людей, технику, слышу разрывы снарядов, смотрю, как от прилетов ломаются верхушки стройных корабельных сосен и загораются тонкие сухие стволы.
— В этом здании госпиталь был, когда шли бои за Северодонецк, — Джексон показывает на разрушенное почти до основания строение, — его потом три раза переносили.
— И?
— И все три раза разбирали «химарями» в каменный век.
— А люди? Раненые? Врачи?
— И с людьми тоже… разбирали.
Проезжаем первый пост. Слева — огромная свалка мусора. При ближайшем рассмотрении в сумерках я вижу, что это — окна. Огромное количество окон.
— Почему это здесь? — спрашиваю Джексона.
— Город восстанавливают. Окна выбитые и невыбитые тоже меняют на стеклопакеты, а старые сюда вывозят. Чтобы потом все сразу вывезти на настоящую свалку.
Въезжаем по крутому спуску на понтонную переправу через речку Бобровая, слева зияет обвалившимися пролетами разрушенный снарядами огромный мост, дальше — полностью уничтоженный завод. Огромный. Страха нет совсем. Я поднимаю глаза в зеркало заднего вида и в первую секунду думаю, что сошла с ума. Сзади сидит папа и улыбается мне. Язык прирастает к нёбу. Там, у моря, его появление было так естественно, как невероятно оно здесь среди покореженных войной городов и изуродованного ландшафта.
— Папа? — почти шепчу. Джексон смотрит на меня с удивлением.
— Ничего не бойся, — доносится до меня его голос. — Ты в безопасности, я тут.
Отражение в зеркале исчезает.
— Ты слышал?
— Нет, а что я должен был слышать?
— Да так, ничего. Показалось.
Но я точно знаю, что нет. Не показалось. Ничто не выходит из ниоткуда и не исчезает в никуда, и если что-то умерло, где-то родилось то же самое количество молекул, атомов и энергии. Моя физика. Замешанная на вере и точном знании: все идет как надо и все — результат выбора. Слепая иррациональная вера. Но если бы Бога можно было объяснить логически, Он бы точно не существовал.
Приезжаем в Рубежное. По темным улицам среди разбитых авиацией домов в частном секторе ездят танки, «Уралы», бронемобили и… ходят люди. Местные. У них пустые глаза и на лицах не отражается никаких эмоций. Так они устали, смирились и приняли бесконечный кошмар как неизбежность. Привычка жить побеждает все, но как можно привыкнуть именно к такой жизни? Они всем своим видом говорят: да. Можно. И это очень страшно.
Джексон останавливается у какого-то дома на темной улице. Фонарей, привычных глазу столичного жителя, здесь нигде нет. Свет — это лишний повод создать цель.
— Посиди, я его позову.
— Ты это… Аккуратно скажи, близко не подходи…
— Так он не в курсе?!
— Ну… как тебе сказать. Мы же все равно уже приехали.
Джексон смотрит на меня укоризненно и заходит в дом. Я остаюсь одна в машине на пустых улицах в частном секторе разрушенного города. Становится как-то не по себе. Где-то что-то гулко бабахает. В машине тепло, чуть пахнет табаком, ароматизатором и кожей. Время тянется как скучный урок.
«…а вдруг прилетит?»
«…а если ДРГ?»
«…местные ждуны сейчас возьмут и угонят меня вместе с машиной…»
Эти и еще десяток невротических сценариев успевает промелькнуть в голове, как вдруг железная калитка с диким лязгом отлетает к забору и, шатаясь спросонья, быстрым шагом выходит командир. Я выскакиваю из машины навстречу.
— Только не ругай Джексона! Я его обманула… иначе ты же не разрешил бы никогда!
Он обнимает меня.
— Я вас потерял, связи с вами нет, уже перенервничал. И машины другой нет. То сплю, то просыпаюсь… Джексон когда зашел, мнется там в дверях. Командир, говорит, к тебе там приехали. Ну я сразу все понял.
— Не сердишься?
— Нет. Поехали отсюда, пока не прилетело ничего.
Мы все больны этой войной, мама, просто с каждым разом вирус все глубже проникает в организм. Зависимость становится абсолютной.
Грин
Он позвонил в конце марта:
— Шалам, сестра! Как жизнь молодая?
Все было понятно без дальнейших объяснений. Хомяка замкнуло в колесе, спираль идет не вверх и не вниз, а по геометрии фумигатора или улитки из слоеного теста просто расширяется к каждом новому витку. Мы вернулись к тому, с чего начали. Только с бэкграундом и незакрытых гештальтов стало больше.
— Шалам. Только я тебе все-таки не сестра.
— Все мы дети одной матери,
