Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Какое расстояние до шоссе? Определите!
– Около двух километров.
– За десять минут уложитесь?
– Думаю, да.
– Отставить «думаю». Говорите точно.
– Да, уложусь. Бего-ом марш! – крикнул Дмитриев связистам.
– Отставить! – громко, чтобы слышали все, скомандовал капитан. – Снять шинели!
Дмитриев, удивленный, повернулся к нему.
– Командиру взвода и связистам – снять шинели! – властно повторил капитан. – Делают это так. Быстро! И не задумываясь!..
Он снял шинель, кинул ее в сторону, под скат сугроба.
– У нас осталось десять минут, вашего сигнала ждут на прежнем энпэ! Танки противника видны отсюда. Они в трехстах метрах от шоссе. Решайте!
Дмитриев и Степанов первые сбросили шинели; Зимин, вытаращив на них глаза, суетливо скидывал с плеча лямку катушки, торопясь, непослушными пальцами отстегивал крючки, тоже стал снимать шинель. Взвод смотрел на них в молчании.
– За мной бегом марш! – махнул рукой капитан и бросился вперед, к видневшемуся меж тополей шоссе.
Он пробежал метров пятьдесят-шестьдесят, зная, что за ним должны двигаться Дмитриев, Зимин и Степанов. С ожиданием оглянулся и, зажигаясь волнением, увидел, что за ним возбужденно, россыпью бежали люди, – весь взвод, и он с каким-то знакомым чувством радостной боли и азарта опять махнул рукой, крикнул в полный голос:
– Вперед! Вперед!
Ветер колючим холодом резал, корябал лицо, но тело от быстрого движения наливалось жизнью, и тут Мельниченко услышал смех. Он не ошибся: он услышал за спиной прыскающий смех Гребнина:
– Миша!.. Ей-богу, умру… Ха-ха, ты похож на верблюда, который бежит по колючкам! Посмотри, Ким, Мишка бежит вприпрыжку. Фу! Даже в рифму вышло!
Шоссе было в двухстах метрах, и Мельниченко уже ясно видел мчавшиеся по нему машины, гладкий седой асфальт, холм у шоссе, голубую щель оврага, которая заметно приближалась, а снег, покрытый коркой льда, зеркально мелькал под ногами, вспыхивая отраженным солнцем.
– Вперед!
Он бежал не оглядываясь, но теперь понимая, что брошенная им искра возбуждения не потухла, а горела, точно раздуваемая этим общим движением, этим вторым дыханием, о котором он думал, этим знакомым чувством порыва, сумевшим подчинить ему людей, увлечь за собой в состоянии предельной усталости.
Капитан добежал до оврага, лишь здесь перевел дух.
– Сто-ой!
К нему, окутанные паром, подбегали Дмитриев и Степанов, их догонял Зимин; вся грудь у него заледенела от дыхания, металлически отсвечивала, как панцирь; он не мог никак отдышаться и, подходя мелкими шажками к Мельниченко, пошатывался, глядя на капитана ошеломленно, мальчишеское лицо его, докрасна обожженное морозом, выражало одно: «Так было на фронте?» – и, покачиваясь, будто ему хотелось упасть на землю, прижаться к ней, передохнуть, одной рукой придерживая вращающуюся катушку, он вдруг засмеялся прерывисто:
– Вот так в атаку, да, Степанов?..
Капитан подозвал Дмитриева. Тот дышал почти ровно, но лицо его точно подсеклось, похудело сразу.
– Вы успели за девятнадцать минут, – сказал Мельниченко. – В нашем распоряжении одна минута. Пусть люди передохнут, а вы действуйте, командир взвода.
– Зимин, связь!
– Где будете выбирать энпэ? И почему идете в рост? Вас видно противнику! Бьют пулеметы!
– Энпэ выберу на холме. – Дмитриев пригнулся и, внезапно поскользнувшись, упал на колени, но сейчас же встал, потирая грудь; его губы посерели.
– Что у вас? – спросил капитан.
– Ничего… ерунда… – проговорил он с трудом и повторил: – Выберу энпэ на склоне холма…
– Всем окапываться! – крикнул Мельниченко.
И наклонился к Зимину, тот уже лежал на снегу, долбил с ожесточением лопатой.
– Связь готова?
– Не… не готова, товарищ капитан, – ответил Зимин, отбросив лопату, и сильно подул в трубку.
– Вызывайте «Дон».
– «Дон», «Дон», я – «Фиалка»… «Дон», «Дон», я… Где ты там? Спишь, Полукаров? Кто? Ну, это я! – Зимин счастливо заулыбался. – Ну как ты там? Ага! Понятно! А ты притопывай!
Он вскочил и доложил тоненьким, старательным голосом:
– Связь готова, товарищ капитан.
– Прекрасно. Доложите о связи командиру взвода.
– Есть!
Добежав до холма, Зимин кинулся на землю, пополз по склону, задыхаясь, позвал:
– Товарищ командир взвода!
Дмитриев сидел на скате холма, грыз комок снега, тер им себе лоб, горло, закрыв глаза; было похоже: ему смертельно хотелось спать. Услышав Зимина, он нахмурился, будто не поняв, о чем докладывал тот.
– Связь готова?
– Ага! То есть… так точно, – осекаясь, пробормотал Зимин.
– Эх ты, Зимушка! – сказал Алексей. – Давай сюда связь. Я открываю огонь!
Слова звучали в его ушах, но он почти не улавливал их смысл.
Глава седьмая
Весь мокрый от пота, Алексей шел по улице.
Невыносимая жажда жгла его. Зайти бы в дом, попросить напиться, зачерпнуть бы железным ковшом ледяную воду из ведра и пить, пить, слыша, как льдинки позванивают о край ковша, чувствуя с наслаждением, как обжигающая влага холодит горло.
Это было единственное, о чем он думал. У него болели шея и грудь; он почувствовал эту боль, когда оступился возле холма. И потом она уже не прекращалась.
Он помнил: вбежал в умывальную прямо в шинели и шапке, открыл кран, подставил рот и долго глотал холодную воду; потом перевел дыхание и снова пил жадно.
Вскоре его окружила тишина. Он был один в батарее. Все ушли в столовую, он знал это, но мысль о еде была противна ему: его знобило и подташнивало.
Как было приятно раздеться и почувствовать чистую, хрустящую простыню, подушку под головой: спать, спать, закрыть глаза – и спать! Стуча зубами, он накинул поверх одеяла шинель, пытаясь согреться так. Но как только тепло охватило его, сразу представилось: медсанбатская машина в слепяще-снежной степи, и человек без сапог зигзагами бежит, скачет по сугробам, спотыкаясь и падая; а человека догоняет маленькая медсестра с испуганным лицом. Что это такое? Ах да, не мог никак вспомнить! Это комбат Бирюков, заболевший тифом, в бреду выскочил из машины и кинулся искать батарею…
Потом ему захотелось вспомнить что-нибудь хорошее, ясное, чистое, что недавно с кем-то случилось… Где? Что случилось? Когда случилось?
…Да, тогда они вдвоем шли по переулку, холодная заря давно догорала за крышами, сосульки розовели на карнизах, а в парке уже зажегся огнями госпиталь, разом вспыхнул всеми окнами, будто выплыл из-под земли, из-за оснеженных деревьев в ранние мартовские сумерки.
Тогда Алексей был в высушенной, отутюженной шинели, на сапогах потренькивали новенькие шпоры, и он немного смущался их бодрого, легкомысленного звона; видел, как Валя шла, губами касаясь, наверно, теплого, нагретого дыханием воротника, и молчала, чуть подняв брови.
– Что? – спросила она и остановилась. – Что вы хотите спросить?
– Не знаю, – без уверенности ответил он. – Только я
