Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– В этом городе вы больше никого не знаете, – сказала она и, отогнув воротник от губ, спросила: – Как вы нашли меня? И как узнали, что я работаю в госпитале?
– Это было легко.
Начал сеяться редкий нежный снежок. Валя на ходу поймала звездчатую снежинку, сказала:
– Какой мягкий мартовский снег! – И казалось, без всякой последовательности прибавила: – Я ведь знаю, за что вы попали на гауптвахту.
Они остановились. Валя подняла глаза, осторожно сделала шаг к Алексею и, не говоря ни слова, смотрела ему в лицо, положив руку на его ремень.
Их разделял только падающий снег.
Он повторил, стараясь не двигаться:
– Валя, хорошо, что вы в этом городе…
Она отняла руку, подошла к крайнему крыльцу, слепила на перилах снежок, сказала весело:
– Он уже весной пахнет! Чувствуете? – И неожиданно спросила: – Попадете в тот фонарь? Вон, на углу, видите?
Она бросила снежок, смеясь, и этот смех почему-то напомнил ему знойный, горячий пляж, мягкий шелест волны, белые теневые зонтики на песке – то милое довоенное прошлое, что было полузабыто.
– Эх вы! Хотите, научу вас меткости? – шутливо предложил Алексей и тоже слепил снежок.
– Вы хвастун? Ну-ка, покажите свои способности! Вы, конечно же, снайпер, согласна!..
– Ну хорошо, смотрите!
Он размахнулся – и снежок не влип в столб фонаря, а пролетел мимо. Но от сильного размаха Алексея кольнула резкая боль в груди, там, где все время болело после тактических занятий, и сейчас же солоноватый вкус появился во рту.
– Валя, подождите, – проговорил он, отошел в сторону и сплюнул. И тотчас ясно увидел красное пятно на снегу.
– Что это? – изумленно спросила она. – У вас кровь? Вам что, зуб выдернули? Надо холодное на щеку. Прижмите к щеке снег!
Он стоял не отвечая, глаза были зажмурены, потом ответил странно:
– Да, кажется… зуб.
И вынул платок, приложил его к губам.
– Помешало, – договорил он с досадой и насильно улыбнулся ей. – До свидания, Валя… Мне пора…
– Что, сильно болит? – опять неспокойно спросила она. – Идите в училище. Я вас провожу. Идемте же, идемте!
Через четверть часа они расстались.
…Кто-то сказал рядом, как будто возле самого его лица:
– Немедленно врача из санчасти.
И от этого голоса Алексей очнулся: таким знакомым показался ему этот голос, таким много раз слышанным, что он вдруг почувствовал жгучую радость: почему, почему здесь комбат Бирюков? И даже в тот момент, когда неприятно-яркий, режущий свет электричества до слез больно ударил по глазам, заставив его прижмуриться, он хотел еще громко спросить: «Товарищ комбат, как вы здесь?» – но не услышал своего голоса. Он только смутно увидел капитана Мельниченко, за ним лейтенанта Чернецова, бледное лицо Бориса, и дошел до сознания зыбкий затухающий шепот командира взвода:
– Вы… тихонько лежите, Дмитриев.
У Бориса разжались губы:
– Алеша… что ты?
В батарее – тишина, окна чернели: наверно, глубокая ночь. Мельниченко присел на кровать, спросил сниженным голосом:
– Как, сильно знобит?
– Немного, товарищ капитан… – прошептал Алексей.
– А я вот сейчас проверю, – сказал капитан и потрогал его пульс прохладными пальцами; синие глаза, застыв, смотрели куда-то в сторону.
И тут до пронзительности ясно вспомнил Алексей буранную ночь в котловине, тактические занятия, себя, бегущего без шинели, холм, шоссе… Потом была Валя, тени снежинок на ее лице, красное пятно на снегу. Его стало давить удушье, оно плотно и вязко подступало оттуда, из ноющей боли в груди – и снова появился тошнотно-солоноватый вкус во рту.
– Отойдите, товарищ капитан, – лишь успел сказать Алексей, склонившись с кровати.
У него пошла кровь горлом.
В одиннадцатом часу ночи Алексея отвезли в гарнизонный госпиталь: у него открылось пулевое ранение в правом легком.
В комнате дремотно пощелкивало отопление. Валя села перед зеркалом и, устало расстегивая платье, увидела в глубине зеркала – выглядывало из приоткрытой двери в другую комнату спрашивающее лицо тети Глаши, подумала: «Не терпится поговорить», и сказала тихонько:
– Конечно, входите. Вася у себя?
– Не приходил он. В училище своем ночует, что ли!
Они работали в одном госпитале: тетя Глаша – сиделкой, Валя – сестрой, не закончив первого курса медицинского института в начале 1944 года; и хотя тетя Глаша усиленно возражала против ее решения бросить институт («Вытяну и одна»), она на это ответила, что «будем тянуть вместе», – и ушла после зимней сессии.
– Засыпаешь от дежурства-то? – заметила тетя Глаша. – Бледная ты, ровно заболела. Что так?
А Валя посмотрела на окно, пусто высвеченное мартовской луной, и задумалась; вздохнула, молча пошла к постели; тетя Глаша тоже вздохнула ей вслед:
– Эк и разговаривать не хочешь.
Валя опустилась на край постели, сложила руки на коленях.
– Тетя Глаша, поверьте, язык не шевелится…
– Ладно, ладно, золотко мое, – пробормотала тетя Глаша и погладила ее светлые волосы. – Вся ты в мать. А вот смотрю на тебя и думаю: и нет такого молодца, как в песне-то: «Некому березу заломати».
Валя не ответила; тетя Глаша потопталась и вышла, шаркая шлепанцами.
Тогда Валя потушила свет, бултыхнулась в холодную постель, укрылась одеялом до подбородка. Комната будто погрузилась в теплую фиолетовую воду, сине мерцали мерзлые окна, на полу пролегли лунные косяки; тикали тоненько и нежно часы на тумбочке. Валя лежала, положив руку поверх одеяла, глядя на легкую полосу лунного света на стене.
В тишине квартиры резко затрещал телефонный звонок, но ей не хотелось вставать – пригрелась в постели. Из другой комнаты послышались скрип пружин, покряхтывание тети Глаши: «Кого это надирает ночью», – по коридору зашаркали шлепанцы в комнату брата и назад, под дверью вспыхнула щель света.
– Валюша, спишь? Какой-то Борис тебя спрашивает. Другого времени не нашел.
– Борис? Не понимаю. Сейчас, тетя Глаша.
Валя сунула ноги в тапочки, побежала в комнату брата, схватила трубку, сказала, слегка задохнувшись:
– Да, да…
– Валя, извините, кажется, разбудил вас? Собственно говоря, извиняться потом будем. Дело в том, что Алексей…
– Да кто это говорит?
– Борис. Друг Алексея. Помните Новый год? Так вот, час назад Алексея отправили в госпиталь. У него кровь пошла горлом. Открылось ранение… Это я должен был сообщить вам.
– Час назад?
Она положила трубку, откинув голову, прислонилась затылком к стене. Из другой комнаты спросил ворчливый голос тети Глаши:
– Что там еще за ночные звонки? Что за мода?
– Ничего, тетя Глаша, ничего, мне надо в госпиталь…
– Господи, куда ты? Двенадцатый час.
…Белыми огнями ярко светились на углу окна аптеки, легкий снежок мягко роился
