Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Товарищ майор, разрешите обратиться к лейтенанту? Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено! Мы нашли Полукарова в пустой даче возле печки, едва не привели его силой!
Чернецов молчал, и было странно видеть на лице его робкое, виноватое выражение, словно кто-то ударил его случайно.
– Как… вам… не совестно? – отрубая слова, крикнул Градусов. – Как… не совестно, будущий… вы… офицер!
И больше ничего не сказал Полукарову.
Через минуту, сбежав с насыпи, Алексей увидел: Градусов, запахивая на коленях шинель, с мрачным, отчужденным видом садился в «виллис», рядом стоял Чернецов, вытянувшийся весь.
– Слушай, какое ты имел право докладывать в такой форме? – зло сказал Алексей Борису, когда узнал все от Чернецова. – Я же обещал Полукарову! В какое глупое положение ты меня ставишь?
– Нечего возиться с этим маменькиным сынком! – ответил Борис. – Пусть привыкает, не на печке у бабки!..
Войдя в маленькую, жарко, до духоты натопленную будку обходчика, капитан Мельниченко сбил перчаткой снег с рукавов набухшей, влажной шинели. За синеющим оконцем не переставал буран, царапал стены, яростно колотил в стекло. Электрический свет не горел в будочке – буран порвал провода. Слабо мигала здесь закопченная керосиновая лампа.
Через несколько минут Полукаров шагнул через порог; желтый свет лампы упал на его большелобое лицо; тонкие губы поджаты – и лицо, и губы эти ничего не выражали, и только по слегка вдавившимся его ноздрям капитан понял, что Полукаров готов что-то сказать; с этим он, очевидно, шел сюда. И Мельниченко проговорил первым:
– Слушаю вас, Полукаров.
Полукаров посмотрел капитану в лицо, и в глазах его появилось намеренное равнодушие. Он сказал:
– Я знаю, вы должны наказать меня. Наряд, гауптвахта? Я готов. Мне все равно.
В тишине было слышно: порыв ветра с гулом ударил по крыше.
– Не верю, что вам так хочется попасть на гауптвахту, – сухо сказал Мельниченко и припустил огня в лампе. – Не верю, что вам, болезненно самолюбивому человеку, все равно, что подумают о вас другие!
Полукаров ответил безразлично:
– Товарищ капитан, я превосходно понимаю, что совершил, так сказать, неэтичный поступок.
– Но почему вы его совершили?
Полукаров пошевелил своими покатыми медвежьими плечами.
– Может быть, я не герой, товарищ капитан…
– Вы плохой артист, Полукаров! Идя ко мне, вы плохо выучили роль! – с подчеркнутой неприязнью перебил Мельниченко. – Вы говорите так, словно жизнь ударила вас когда-то и разочаровала. Сколько вам лет?
– Двадцать один, товарищ капитан.
– Когда же вы успели набраться этого скепсиса по отношению к себе и к людям?
– Разрешите не отвечать, товарищ капитан? – тихо и выжидающе сказал Полукаров, и большелобое лицо его отклонилось в тень.
– Можете не отвечать. Я вас больше не задерживаю. Идите.
Полукаров стоял не двигаясь.
– Кто меня будет арестовывать? – спросил он бесстрастно.
– Нет, арестовывать я вас не буду. Я хотел это сделать, но раздумал. Ведь вы не герой. Зачем вас унижать? Вы и сами себя унизили. Вы хотите красиво пострадать, а вызываете к себе жалость! Нет, я не буду вас арестовывать. Можете идти.
Полукаров вышел.
Глава шестая
Путь был расчищен к утру.
Капитан Мельниченко вел батарею в училище и видел, как вяло, пошатываясь в дреме, идут курсанты, как часто меняет ногу колонна, как растягиваются левофланговые, – буранная ночь вымотала людей вконец.
В столовой сели без обычного шума; одни обессиленно привалились к столам и сейчас же заснули; у иных клонились головы, ложки выпадали из рук.
С серым от усталости лицом Мельниченко ушел в канцелярию просмотреть расписание. Последние часы в первом взводе – тактические занятия, выбор наблюдательного пункта на местности; в остальных взводах – артиллерия, топография: занятия по классам. Капитан посмотрел в окно и прижмурился. Утро после буранной ночи было ослепительно солнечным, жестоко морозным. Но дымы не поднимались из труб вертикально в сияющее ледяное небо, а стлались, сизые тени их ползли по белизне крыш, по свежим сугробам. Стволы орудий плотно обросли инеем, поседели. Возле орудий ходил часовой, из-за поднятого воротника тулупа, из густого инея вырывался пар. Было двадцать градусов ниже нуля.
Капитан, щурясь, смотрел на белые до рези в глазах сугробы, на пар дыхания, тающий над головой часового, на слепящее косматое солнце и чувствовал, как голову медленно обволакивает теплая глухота сна. Капитан потер выступившую щетину на щеках, вызвал дежурного.
– Объявите батарее отбой! Преподаватель тактики в училище?
– Никак нет, еще не приходил.
– Батарею поднимать только по моему приказу. Шинели – в сушилку.
Капитан поднялся на третий этаж, к командиру дивизиона.
Положив жилистые руки на подлокотники кресла, Градусов читал какую-то бумагу. Он был в очках, китель расстегнут на верхнюю пуговицу – это придавало ему домашний вид. Увидев капитана, майор застегнул пуговицу, снял очки и сунул их в футляр. Он стеснялся своей старческой дальнозоркости.
– Садитесь, – указал на кресло, и губы его чуть поползли, готовясь к улыбке. – Слушаю вас.
– Я хотел поговорить с вами, товарищ майор, – начал капитан. – Думаю, что занятия по тактике первого взвода…
– Знаю, знаю, – перебил Градусов, и скупая улыбка осветила крепкое его лицо. – Люди вымотались на заносах, так? Вот тоже просматриваю расписание.
Белки его глаз были красноваты после бессонной ночи: час назад он вернулся в училище, усталость чувствовалась в том, как он сидел, в его взгляде, в движениях его крупного тела, его рук.
Он снова улыбнулся, размышляюще побарабанил пальцами по столу.
– Все это верно, люди устали, – повторил он, мягко глядя на капитана. – Курите! – Придвинул раскрытый портсигар, взял папиросу, но не закурил, помял ее и аккуратно положил на прежнее место, шумно вздохнул и продолжал ровным голосом: – Но меня вот какой вопрос интересует, капитан. Что подумают сами курсанты, когда поймут, из-за чего мы отменили занятия в поле? Положим, вот вы – строевой офицер, ваши люди всю ночь копали орудийные позиции, устали, а утром вступать в бой. Как вы поступите? Курите, курите… Не обращайте на меня внимания. Я ведь мало курю. – Он потер ладонью грудь.
«Старик думает и выигрывает время. У него еще нет решения», – подумал Мельниченко.
– Товарищ майор, все, что было на фронте, переносить в училище рискованно, – заговорил он и, кивнув, отодвинул портсигар. – Спасибо, я только курил. Вы же не будете устраивать артиллерийский налет боевыми снарядами, чтобы научить людей быстрей окапываться или лежать часами в снегу. Я говорю о простом. Люди вымокли, вымотались на заносах, и занятия в поле не принесут нужной пользы. Отдых, хотя бы короткий, – вот что нужно.
Градусов с ласковой снисходительностью развел руки над столом.
– В данную минуту вы рассуждаете, простите, не как военный
