Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
Она с осторожностью, взглядом запоминая, погладила его брови, его лоб и вдруг, клоня лицо, нахмурилась, уголки губ, нежный овал подбородка мелко задрожали, тонко дрогнули ноздри, но тут же, сдерживая рыдания, сотрясавшие ее плечи, сказала тихо:
– У тебя еще много будет женщин…
– Но ты уже есть! Какие женщины, когда есть ты? – заговорил он, сильно обнимая ее, прощально и горько целуя ее слабо отвечающий рот. – Мне пора. Ты слышишь? – И легонько потряс ее за плечи. – Прощай! Мне пора. Ты слышишь? Я тебя найду… Я тебя найду…
Он встал. Она смотрела на него как бы сквозными невидящими глазами, безмолвно кусая губы. И он не сумел уйти сразу. Ее шея, окаймленная воротом гимнастерки, ее волосы, ее погоны на узких плечах, край щеки – все было неспокойно-розовым в свете сочившейся в парк зари, и все, что было рядом и позади ее беспомощно сжатой фигуры, стыло в полном и тревожном наливе свежего утра осени. И показалось на миг: никогда на этом кусочке земли не было войны, а была осень, утро и розовый холодный воздух без выстрелов, без гудения танков за высотой.
А в мокрых коридорах аллей столетних лип косо лежали красные полосы, отсвечивали влажные кучи листьев, золотом горели уцелевшие стекла в особняке, а над безмятежной утренней гладью бассейна поднимался зыбкий нар. И здесь были покой, осенняя сырость, запах обмытых росой листьев, студеная и чистая крепость зари – все говорило о мире вечном, естественном.
– Лена, я пойду, Лена, я должен… – глухо повторял Новиков, уже зная, что надо уходить немедленно, но не веря, что она останется одна тут, в этом страшно отделившемся от него мире.
– Сейчас, – окрепшим голосом проговорила Лена. – Вот сейчас. У тебя рукав порванный… Сейчас… Что это, осколком, пулей? Не видел? Дай я зашью. Сними… Это одна минута. Я быстро… – И вдруг испуганно расширила глаза, посмотрела на высоту. – Это за тобой. За тобой… Я зашью, Дима, а ездовой тебе передаст. Я зашью… Дима. Я зашью…
Человек бежал по высоте от орудий и, размахивая над головой пилоткой, кричал что-то, звал оттуда. Частые разрывы, поднявшиеся по всей высоте, задавили его крик; дым оползал по скату, застилая орудия.
– Это за мной!
Он не помнил, как снял порванную на локте гимнастерку, как она положила ее рядом с собой. Ясно помнил одно: не в силах был сказать ничего, еще раз прощально поцеловать ее – этого невозможно было сделать в последнюю минуту.
Он несколько шагов шел от нее спиной вперед, потом повернулся и побежал по аллее, по хрустящим листьям, морщась, стараясь проглотить горячий комок в горле – и не мог.
Тот человек, кричавший Новикову с высоты, был младший лейтенант Алешин. Когда Новиков, задыхаясь, взбежал по скату, то вроде бы не узнал его: возбужденный, потный, с мелово-прозрачным лицом, на котором нестерпимой синью светились глаза, в грязной, прожженной на полах шинели, Алешин, бросившись навстречу, закричал надорванным тенором:
– Прицел разбило! Товарищ капитан! У меня! Двоих ранило! Танки опять на мины нарвались… Вправо обходят! Бронетранспортеры подошли! Как без прицела? Товарищ капитан!.. Как назло, разбило… Ну что делать?.. И прицелы Овчинникова раскокошило!
И, перекосив по-мальчишески лицо, скрипнув зубами, едва не зарыдал в бессилии и резко мазнул рукавом шинели по глазам, закачался на тонких ногах, обтянутых хромовыми сапожками.
– Через ствол, Витя! Наводи через ствол! Без прицела! К орудию! Ну, Витенька, давай! – крикнул Новиков и подтолкнул Алешина в плечо. – Давай, Витя, милый!..
Автоматные очереди хлестали по высоте, сплетаясь в сеть.
Он прыжком перескочил навал бруствера, в дыму мелькнула перед глазами прочно стоящая на коленях между станинами длинная фигура Порохонько со снарядом в руках, мелькнул страшный оскал зубов Ремешкова, лежащего на бруствере за ручным пулеметом. Стреляя, он крутил головой, тряслась спина, колыхалась пилотка, сползшая на шею, и не то плакал он в голос от злобы, не то смеялся:
– Не-ет!.. Не-ет!..
Все горело там, перед высотой, и густо чадило сплошной мутью, располосованной трассами снарядов. Впереди группа тяжелых танков сгрудилась на краю котловины; застигнутые бомбежкой – видимо, уже подожженные, – они столкнулись вслепую, сцепившись гусеницами, и так пылали. Дуга распалась, ее не было, были смерчи пожаров, скопища мазутного дыма, лишь справа несколько танков шли толчками, обтекая высоту; слева же в котловину скатывались тупорылые пятнистые бронетранспортеры, фигурки немцев в рост бежали к кустам, не останавливаясь, не падая, расплескивая струи автоматных очередей. Нет, они хотели жить, эти немцы, что сидели и стреляли в бронетранспортерах и танках, и те, что бежали по полю, хотели убить тех, кто сдерживал их, хотели любой ценой прорваться в город, перешагнуть, миновать невозможное, что не должно было случиться. И Новиков почему-то подумал, что это невозможное было он, Новиков, и его люди на высоте.
– Не-ет! Не-ет! Не-ет!
По звукам танковой и автоматной стрельбы за высотой, по беглым, учащенным ударам орудий на высоте, по сплошной стене разрывов, выраставших вокруг позиций Новикова, но наискось в небе летящим пулям Лена точно ощутила, что бой вовсе не ослаб после налета штурмовиков, но усилился, что он достиг того предела, когда исчезает небо, солнце, прочность земли.
«Дима, Дима, Дима… Его не убьют… Я знаю. Он умеет стрелять, как не умеют другие… Что же это? Опять?»
Иголка прыгала в ее пальцах, она отложила гимнастерку, кусая губы, неотрывно пристально смотрела туда, на высоту, жадно искала орудие, тонувшее во мгле, в фонтанах земли: что-то белое то появлялось, то пропадало в дыму. Или это чудилось ей?
«Это он возле орудия. Он… Я вижу его… Скорей, скорей, пусть скорей конец боя!.. Только скорее конец боя. Это же должно кончиться!.. Должно когда-нибудь кончиться… Скорее, скорее!»
Черное, огромное, железное с треском, с хрустом обрушилось из мутного неба на высоту, перевернутым конусом взлетело оранжево-слепящее. Высота словно бы расплавилась и исчезла. Дым застлал всю ее, загородив, бешено кипя клубами, сдвигаясь, стекал по скатам, опадал в котловину, разнесенный утренним ветром, и, дрожа в мгновенном ознобе, стиснувшем дыхание, неясно увидела она что-то белое, ничком лежащее на бруствере.
«Что это? Что это?» – удивленно задержалось в сознании Лены, и в ту минуту она еще не могла определить все, почувствовать, она не только не могла осознать, что это он мог быть ранен или убит, а, наоборот, подумала, что это был не он.
Возникли новые звуки, скрипящие, воющие, нарастая, распространились слева, со стороны города, над вершинами лип, оглушая ревом, сверкнули раскаленные хвосты, широкими молниями сотрясли,
