Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
Пронзительный свист истребителей носился над высотой, пулеметы пороли воздух, а он, нажимая спуск, чувствовал: горло жгло сухой, горячей краской орудия – раскаленный ствол покрылся искристой синевой, – но ничего как будто уже не существовало, кроме того, что, обходя высоту, танки шли по берегу озера, никакая мысль не была логичной, кроме одной: они прорывались в город.
– Уходят! – возник крик за спиной, и он смутно ощутил: случилось что-то в воздухе.
Сверкающий на солнце клубок вьющихся в выси самолетов уносился за озеро, к вершинам Карпат, трассы перекрестились от самолета к самолету, наискось – к земле и в зенит утреннего неба, клубок мчался на запад все ниже и ниже. И тогда по этому сверканию, по извилистому ручью дыма, вытекавшего из тонкого тела «мессера», стремительно уходившего от другого истребителя, догадался Новиков, что там воздушный бой, как всегда непонятный с земли.
– Заряжай!
И он опять нащупывал прицелом шевелящуюся массу танков на краю котловины, выстрелил два раза подряд, обессиленно и машинально вытер с глаз разъедающий пот, и в эту минуту низкий гул моторов повис над землей, давя на голову, раздражающе заполнил уши. Но этот новый гул был другой, бомбардировочный, тяжелый, ровно и туго катящийся но небу. И прежде чем Новиков, готовый выругаться, увидел самолеты, крик Ремешкова захлестнул все:
– Илы! Товарищ капитан! Наши штурмовички! Раз, два… Гляньте-ка! Вон выровнялись! Миленькие!
Ремешков, насквозь промокший от пота, бегал между станинами по кучам пустых гильз, забыто обнимая на груди снаряд, смеялся радостным, всхлипывающим смехом, задрав голову, пот тек по крепкой шее его. Порохонько, без пилотки, со спутанными волосами, глядел в небо, прищурясь, шарил вокруг по земле, ища что-то, запекшийся в гари рот усмехался ядовито, недоверчиво.
Большая партия Илов низко шла на запад, выстраивалась в боевой порядок.
И слева из пехотных траншей, предупреждающе сигналя, выгнулись в сторону немцев красные ракеты. Штурмовики, разворачиваясь, пошли на круг, и сразу бой неестественно затих, замер на земле.
«Это передышка, вот она, передышка! Может быть, больше ее не будет! – подумал Новиков, видя, как первый штурмовик клюнул в воздухе, стал пикировать над немецкими танками. – Лена в десяти шагах отсюда… Я успею снести ее в тихое место, в особняк…»
– Останьтесь за меня, – хрипло крикнул он Порохонько. – Я сейчас вернусь.
Он пошел к блиндажу по осколкам, шагал, пошатываясь, как в знойном тумане. Он совсем не замечал, что прежней огневой позиции, хода сообщения, ровиков почти не было, – все чернело, изрытое танковыми снарядами, зияло уродливыми оспинами воронок, глубоко взрыхленной, вывернутой землей, брустверы наполовину стесаны, словно бы огромные лопаты, железные метлы сровняли их.
Он распахнул дверь в блиндаж.
Он вошел, весь разгоряченный, потный, и на пороге не мог сказать ни слова – удушье сжимало его горло.
Лена сидела на нарах одетая, даже ремень узко стягивал ее в поясе, свежеперебинтованная нога свешивалась с нар, будто она готовилась встать. Но сидела сдержанная, тихая, наклонившись слегка; светлые волосы заслоняли щеку.
– Лена… Я пришел за тобой, – глухо выговорил он и шагнул к ней. – Лена, тебе пора…
Не вздрогнула она, а подняла, задержала взгляд на его лице, долго снизу вверх разглядывала, улыбаясь, лаская теплой глубиной глаз, нежно и осторожно поцеловала его в шершавые, горькие от пороха губы, сказала шепотом:
– Вот и все. Теперь я в госпиталь, в медсанбат – куда лучше и быстрей. Подожди. Ты потный весь. Жарко было?
Достала из санитарной сумки кусочек ваты и, как делала это раненым, промокнула ему лоб, подбородок, шею, чуть касаясь, вытерла то место выше правой брови, где вчера играючи царапнула пуля. А он, чувствуя эти легкие, родственные прикосновения, ее взгляд, близость ее дыхания, ничего не мог ответить, боялся – слова остановятся, застрянут в горле, он знал: голос его был сдавлен, хрипл, неузнаваемо чужой после команд, и было странно, чудовищно странно для самого себя – он не смог бы объяснить этим голосом все, что сейчас испытывал к ней.
Глава четырнадцатая
В особняке Новиков нашел ездового и немедленно верхом послал его найти медсанбат во что бы то ни стало. Потом они сели на плащ-палатку, расстеленную на груде смоченных росой листьев, зная, что это их последние минуты.
Они оба молчали; сюда доносились нарастающие звуки бомбежки, накаленные очереди пулеметов за высотой; штурмовики, боком выворачивая на солнце плоскости, повторно заходили на круг, поочередно снижались над парком, наполняя его, сотрясая гулом усыпанные листьями аллеи.
Новиков задумчиво смотрел на высоту, на видимые сквозь прозрачные липы недалекие орудия, где оставались солдаты; мимо них он только что пронес на руках Лену, и она покорно обнимала его за шею. Он тогда почувствовал удивленно-понимающее внимание во фразе Ремешкова: «Выздоравливайте, сестренка, мы вас очень уважали» – и в словах Порохонько, добавленных без усмешки: «Живы будем – побачимось». Никто не имел права осудить его и Лену, и никто не осуждал их, узнав теперь правду. И это была доброта, та доброта, которую он часто скрывал в себе к Ремешкову, к Порохонько, к людям, верившим и подчинявшимся ему. Он часто не признавал ничего нарочито ласкового: был слишком молод и слишком много видел тяжкого на войне, человеческих страданий, отпущенных судьбой его поколению. Он никогда не задумывался, любили ли его солдаты и за что, и порой был недобр к ним и недобр к себе: все, что могло быть прекрасным в мирной человеческой жизни, – чистая доброта, любовь, нежность – он оставлял на после войны, на будущее, которое должно было быть, – и то, что сейчас он не в силах был найти другого выхода, не мог не отправить Лену в медсанбат, не потерять ее, как будто случайно найденную, казалось ему жестокостью, которой не было оправдания. Он знал, что у нее нетяжелое ранение, но понимал также, что нельзя было задерживать Лену даже на несколько часов вблизи орудий, – неизвестно было, чем кончится этот бой.
– Я найду тебя, – твердо сказал Новиков, веря в то, что он говорит. – Я найду тебя во что бы то ни стало, чего бы это ни стоило. В госпитале, в тылу, но я тебя найду. Ты веришь? Ты должна верить, что мы прощаемся с тобой на время.
– Нет, – сказала Лена и улыбнулась грустно, потянулась к нему, волосами скользнула по его щеке. – Нет… ты меня не найдешь, Дима.
– Я найду тебя… И
