Зеленые мили - Елена «Ловец» Залесская
Звонок раздался, когда черноглазая девушка в чадре паковала мои орехи и сухофрукты в бумажные пакеты.
— Я вышел.
Эти два слова — как две галочки в прочитанном сообщении. Как глоток кислорода в безвоздушном пространстве: еще какое-то время будем жить. Еще пара дней выкрадена у вечности. Можно спать спокойно этой ночью. И можно было бы даже еще крепче и спокойней, но на том конце мои сообщения пропадают в черной дыре. А на звонки не реагирует ни один из троих. Думать сейчас об этом нельзя, совсем нельзя…
— Слава Богу. С праздником тебя…
— Погоди. У нас беда. Кузя 300, есть риск, что ампутируют ногу по колено. И наши двое не вышли. Связи нет. Я в госпиталь, после выхожу их искать. Боюсь, найду только тела.
Паника, паника… Кислород стремительно исчезает из воздуха. Передышки не получилось, боги войны решили, что мы не заслуживаем даже временной амнистии. Нащупываю ногой какой-то ящик. Связь по видео, он — в полной броне, масхалате, шлеме. Заросший и невозможно усталый.
— Нет! — Протест вырывается раньше, чем я успеваю осознать всю его бессмысленность. — Пожалуйста, прошу тебя…
Но я даже не знаю, о чем прошу. Это как полностью иррациональная молитва: пожалуйста, прошу тебя, выживи всем смертям назло. А больше ничего не надо. И парни, позывные которых стали уже родными за три месяца, парни, которых, возможно… но думать нельзя об этом. Даже думать нельзя. Вера — все, что остается у нас, лежащих головой в разрезе гильотины.
— Увы, да. Некому больше идти. Все будет хорошо. Я выйду и позвоню. Это быстро. И у меня просьба. Можешь позвонить Кузиной жене?
— Конечно.
Она писала мне накануне. Беременная молодая девчонка. Говорила — я плачу, мне страшно. Нет связи. Что я скажу ей? Что связь сейчас появится, но ее любимый и отец ребенка останется, возможно, калекой? Будет она его любить без ноги? Хватит ей мудрости понять, что часть души не умирает с частью тела? Перед глазами всплывает другой человек. У него тоже не вся нога на месте, но это неважно, настолько неважно… просто оборвалась связь, канаты, что казались прочнее стали, не выдержали напора эмоций. Гоню непрошенные образы и набираю ее номер.
— Привет. Все хорошо, он жив.
На том конце девчонка заходится в слезах.
— Слава Богу! Но почему вы звоните, а не он? Что случилось?
— Все в порядке. Он немного ранен на БЗ, но живой и до свадьбы все заживет. Нога под сброс попала, осколочные, есть риск ампутации, но будут пытаться спасти.
Добавляю от себя, чтобы не вызывать панику, не обрушивать на эту девочку больше, чем она может унести. Пусть все уложится в голове, а потом война план покажет.
— Ой, да и пусть без ноги, лишь бы живой! А вы правду говорите?
— Соберись, пожалуйста. Зачем мне тебе врать? Он в операционной в госпитале, — я абсолютно не представляю, где он, — как только операция закончится и связь появится, позвонит сам. Не паникуй и не рыдай в трубку. Им нужна поддержка, а не сопли.
Эту простую истину я уяснила на второй месяц, разрыдавшись в трубку после трех дней ожидания выхода с БЗ. И получив черпаком по сопливым щам: «Мне тут только твоих слез не хватало! Я три дня по лесу ползал, вернулся, грязный, уставший, голодный, сразу в интернет, а тут ты еще воешь!»
Выть я перестала. По крайней мере, в трубку.
Звонок с незнакомого номера.
— Здравствуйте! Я мама Кузи. Скажите, пожалуйста, он точно живой?
— Здравствуйте! Ну конечно, живой. Звонил его командир.
— И мне звонил.
— Ну вот. Он как есть, так и сказал. Живой. Нога.
Я потом привыкну, что мне будут звонить матери, жены, сестры. Как будто в ту инстанцию, где их точно не обманут из гендерной солидарности. И мы вместе будем радоваться, горевать, лечить, встречать, любить, хоронить. Где-то к концу второго года я пойму, что стала матерью десятки раз. Просто вот такие у меня оказались трудные дети. Ни тебе пухлых ручек и ножек в перевязочках. Ни целования в розовый живот. Сразу достались трудными подростками. Но материнский инстинкт на какое-то время реализован. Возможно, навсегда.
Девушка в чадре с моими сухофруктами и орехами терпеливо ждет. Оплачиваю покупку, трачу больше запланированного, но это неважно. Поддаюсь какому-то странному чувству «а сгорел сарай — гори и хата», денег еще заработаем, и покупаю еще несколько коробок пастилы из хурмы. Витамины, хоть так.
На улице снова снег.
Я так плохо помню ту зиму, которая была замешана на московских морозах и снегопадах, тишине азовского берега, серости и слякоти пространства «за лентой». Дома тихо. Кот требует еды. Телефон будет молчать сегодня, я это знаю, но звук все равно оставляю. Самое страшное в ту зиму были внеплановые звонки с незнакомых номеров.
И СМС от парней в те дни, когда наша группа должна была быть на боевых задачах. Я научилась тогда отключать телефон на ночь, просто уводя его в авиарежим. Любые, даже самые паршивые, новости воспринимаются легче по утрам. На свежую голову.
Хотя свежей в первый год СВО моя голова была так редко, что эти дни даже не откладывались в памяти. Зато ощущение приговоренного к казни и уже идущего к своей гильотине не покидало. И все это смешивалось с абсолютной уверенностью, даже верой. Верой в то, что все идет как надо, в то, что по ней дается. В то, что все будет так, как должно быть. И никак иначе.
Делай что должен и будь что будет. Банальности, цитаты, истины — все обретает новое звучание, когда прожито, пройдено и пропущено через мелкое сито собственного опыта.
Утром позвонил Медик. В тот момент после ранения он ждал в госпитале Северодвинска свою операцию.
— Привет, Лен! Как там пацаны? Как командир?
— Ушли вытаскивать парней.
— …… ть, …… ец!!! Там же верная смерть!
— САША!!! НЕ СМЕЙ ТАК ГОВОРИТЬ!!!
— Все, все, молчу. Ну там же …!!!
Опускаюсь на диван. Ноги ватные, голова как будто под водой. Звуки доносятся как по какой-то гулкой трубе. Ничего не понимаю. Ничего не хочу понимать. Два полярных взаимоисключающих чувства — страх и вера. Какое победит?
Мы будем говорить с ним весь этот долгий субботний день. Пятница. Суббота. Я буду сидеть на диване, прижимая к груди подаренный рюкзак,
