Теодор Вульфович - Ночь ночей. Легенда БЕНАПах
Старший лейтенант скорчил одну из своих насмешливых гримас:
— В этих клоунадах одни корячатся на манеже, лезут под купол, а другие их все время поучают: «Разве так лазают под куп-пол?! Во-о-от как надо лазать… Не жалея живота своего», — он легко изобразил замполита батальона и заодно еще пару болтунов.
Комбат еле сдержал улыбку и смотрел на взводного, не моргая. В глазах постепенно появлялась строгость:
— Ну, и отдохнуть, продышаться вам, конечно, следует. Несколько суток. Я скажу в штабе… Но из батальона не уходите. Потом жалеть будете.
Только ведь последних фраз комбат, кажется, не произносил. Может быть, взводный опять что-то нафантазировал?..
Гвардии майор Беклемишев, может, и действительно подумал так, но вслух ничего подобного не произнес. Комбат вообще с такими, как он, и ему подобными беседовал редко, разговор по душам всегда таил в себе определенную опасность, разговаривали главным образом о делах и всегда языком довольно четких приказов. Или уж вовсе ни о чем… А когда четкость в оперативной обстановке и в приказах исчезала, переходили на тональность вежливой или заискивающей просьбы: «Дескать, уж постарайтесь, а то как-то неладно… И перед командованием неудобно… Как впотьмах… Ну, да вы сами знаете. Чего уж вас учить…»
Беклемишеву были благодарны уже за то, что гвардии майор обращался к ним всегда на «вы», никогда не кричал, не унижал, способен был понять, что такое «невероятные обстоятельства» или «чудовищное невезение», мог сделать вид, что чего-то не знает, а чего-то и знать не хочет… Что ни говори, это был редкий майор, и особое продвижение по службе ему не светило. Главное, что он ничего из себя не изображал, даже военного не корчил. Он умел постоянно оставаться самим собой и время от времени настойчиво напоминал своим замам, помам и политам: «Не забывайте — МЫ ИХ туда посылаем, а идут туда всегда ОНИ… НЕ МЫ».
Обычно ведь как: чем меньше ясности, тем категоричнее становились приказы, тем громче и грознее их выкрикивали и тем оскорбительнее были угрозы: «В случае невыполнения!.. Ты мне ответишь за все сразу!..»
Вот тут Содружество и «хоромина» были прямым спасением, отдушиной.
Молодые офицеры одинаково не были готовы не то что к смерти, но и к жизни. Их предстояло еще ковать да ковать. Были люди из тех, кто постарше по возрасту, которые кое-что понимали, но они помалкивали. С кузнецами было плохо — кузнецы сами были не кованы или подковы у них поотрывали вместе с копытами… И все-таки уцелели чудом кони! Они начали выплывать в конце сорок третьего, в самом начале сорок четвертого года. Заговорили тихо, заспорили, но почти сразу по-настоящему. Появились молоты, и были наковальни, и огонь в горнах, оказалось, все еще теплился… Этой, даже неумелой ковки им хватило на весь остаток войны и даже на победу. Но главным оказалось другое: в среде Содружества и их окружения, в обстановке всеобщей слежки и доносительства доносов не было. В их среде и окружении доносчика не оказалось!.. И все же председателя последнее время постоянно мутило (раньше этого не случалось так уж явно, по крайней мере так ему казалось). Сначала крымских татар — «отправить в тыл» и так срочно, словно именно там шла кровопролитная война, а не здесь. Поползли слухи — один другого краше… Председатель сказал:
— Что-то тухлятиной несет, ребята. Поголовное предательство, целым народом, не бывает. Предательство — это продукт штучный, как сыр рокфор: червивый, воняет, но очень дорогой — на любителя!
С ним соглашались или недоумевали. Только кое-кому пришлось про сыр объяснять отдельно, а про крымских татар почти всем и так было понятно. И постепенно пошло-покатилось: чеченцев, ингушей, черкесов, балкарцев, карачаевцев — и все молчком, «совсекретно», тихой сапой (то какую-то попону и какого-то скакуна они самому Гитлеру подарили; то какой-то кувшин с драгоценностями; то лично участвовали в экзекуциях и расстрелах парт-, гос- и совработников;…про евреев уж и говорить перестали, словно их и не было; о немцах, «русских немцах», веками живших в России и на ее окраинах, никто и не вспомнил, не чухнулся — это казалось естественным и даже справедливым: «Ну, а как же? Разве не немцы напали на Советский Союз?!» Никто и не задумывался — какие напали, а какие не нападали… Никто персонально, по одному или семьями, их не представлял себе, немцы появлялись в воображении проштрафившимися и потенциально опасными стадами, гуртами, заполненными подозрительной немчурой районами и областями (как евреи в Германии для «чистокровных и самых безмозглых арийцев»).
А тут — снег на голову — дело дошло до калмыков. Калмык был не какой-то абстрактный, а свой, собственный — из его взвода — малый скромный, безотказный, а главное, для разведки им самим отобранный. Он его чаще других брал с собой на задания — надежный был калмык.
Командир вскинулся и сказал: «Нет! Не будет этого». Про приказ он узнал совсем случайно, честно говоря, во время изрядной пьянки, уже поздно вечером… И где? — в МЕДСАНБАТЕ… У медичек… Тут же ринулся из гостеприимной землянки и шесть километров продирался в темноте по лесу напрямик, до расположения батальона — трезвел от километра к километру. Сразу разбудил Курнешова и заставил его не только встать, но и пойти на крайне опасную авантюру: за одну ночь они перековали калмыка в казаха, притом умудрились проделать все это не только в документах взвода, но и во всех упоминаниях штаба батальона. Звали рядового калмыка Санж, во взводе называли Саня Чон. Тут надо было смастерить все так, чтобы «комар носа не подточил», — знали, наутро начнется тотальная проверка по всем линиям и спискам. И ведь надо было успеть сделать так, чтобы кто-нибудь даже случайно не проболтался. Тут должна была сработать круговая порука разведбата… Под утро Вася Курнешов сказал:
— Опыт подделок у нас теперь а-а-агромадный. Того и гляди, придется из тебя, председатель, малограмотного самоеда смастерить.
А из тебя отличный папуас-фальшивомонетчик получился бы. Чему детей учить будешь? Директор!
Калмык Санж Чон был начисто переделан в Санжи Чонбаева — изобретение Курнешова. До подъема взводный тихо разбудил драгоценного калмыка, и они гоняли его от землянки до штабной машины, где сидел Курнешов, — и тут, и там инструктировали бледного парня, мало что понимающего в происходящем. Ведь напрямую сказать было трудно, а все намеками… намеками. Как ни крути, а казах получился — не придерешься. Но во всей этой игре горечь была неизъяснимая. И риск немалый. От выпитого, от дикой усталости взводный уже молол черт-те что:
— По-моему, мы от Гитлера нахватались — знаешь, фашизм, наверное, как вшивость, по воздуху передается, — сказал он на прощание.
Курнешов вытаращил белесые слипающиеся глаза:
— Полегче не можешь?.. Мне одного твоего калмыка вот так хватит.
Ведь и в других подразделениях тщательно мухлевали, перекрашивали своих «из народов-предателей»: меняли не только национальность, порой переводили из одной части в другую, на время припрятывали у друзей в госпиталях, отправляли задним числом на боевое задание. Надеялись, что все это недоразумение и вот-вот рассосется…
Все антисемитское было традиционным и не вызывало никаких толков, тут даже привыкли — норма: представление к очередному присвоению звания задерживали, по два-три раза оформляли одно и то же представление к награде, специально занижали степень наградного листа, лишь бы избежать утверждений в слишком высоких инстанциях. И чем выше была инстанция, тем сволочней и оскорбительней попадались резолюции.
Но и это не все, было кое-что и покруче, и поопаснее. Здесь немалую роль играли и Судьба и Везение…
Те, кто был сообразительнее, стали постепенно понимать: на этом уровне вселенское недоразумение не остановится.
— У такого блядства большое будущее! — сказал как-то военфельдшер Валентин, глядя в потолок землянки, и платить штраф наотрез отказался.
Он терпеливо объяснил, что у слова «блядь» в зависимости от рода несколько значений, и оно употребляется даже в старинных книгах у православных святых! Например: в мужском роде: «блядин сын» означает «сын лжи»… И только в женском роде единственного и множественного числа… Письменных доказательств, разумеется, под рукой не оказалось, и пришлось верить на слово.
«ИНТЕРЕСНО!.. Но ведь в дни и годы Великой Отечественной войны не могло этого быть!» — пафос знатоков и участников не допускал возражений.
У кого-нибудь, может, и не было (но не верится — врут), а вот государственно-партийно, по всем параллелям и меридианам, в толще и массе народной — было. И еще как заквашено было!.. Он взращен веками недоверием ко всему «ненашенскому». Да еще постоянно подогревался, а то и инициировался сверху. Был антисемитизм и во время войны. И на фронте — был. Настоящий. На смерть похожий… А куда ему было деться? Он рос, распухал в унисон с гитлеровским. С одной неурядицей: по мере завершения бойни (в приближении к финалу) на той стороне, у терпящих поражение, он как-то угасал, а на этой, у советских победителей, крепчал и наливался, как бубонная чума. Подкатывалась заветная пора делить лавры (этих дерьмовых венков всегда не хватает). Гитлеровское неистовство перебрасывалось на территории Союза, обещало превзойти масштабами своих предшественников. На фронте, правда, антисемитизм был прикрыт боевыми лозунгами и наградами (евреев на фронте оказалось немало, некоторым даже показалось, что «слишком много»). И еще, тут следовало бы учесть, что фронт — это то место, где все до одного при оружии… Не ровен час — вскинется «нац-мен» да вспылит «еврей» — что тогда?.. Это кому же охота сгинуть «ни за понюх собачий»?..
