Теодор Вульфович - Ночь ночей. Легенда БЕНАПах

Вульфович Теодор Юрьевич

НОЧЬ НОЧЕЙ. Легенда о БЕНАПах

Молодые офицеры и солдаты Отечественной войны 194–45 годов победили всех! и вся!.. И не победили смерть. Остальное всё — слова… и духовые оркестры

Не верь тем, кто говорит, что прошёл войну и остался жив.

Посвящение

МИХАИЛУ ЛЬВОВУ

поэту, гвардии рядовому, тому, кто заставил меня писать эту повесть

БЕКЛЕМИШЕВУ НИЛУ НИЛОВИЧУ

сыну моего комбата, доктору физико-математических наук, профессору, пожелавшему принять участие в издании этой книги

Хотите знать?

Хотите знать, как молились безбожники?.. Да по-разному. Вот старший младшему наставительно говорит:

— Гляди на него — морду намочил! Это зачем еще? А ну вытри!

Во время боев и в зоне обстрела ни один нормальный не станет умываться поутру. Это закон.

— Ты что, Фриц, чтобы умываться с утра? Командир взвода осторожно спрашивал у ординарца:

— Может, все-таки ополоснемся? Ординарец солидно, как знаток, отвечал командиру:

— Не-е-ет уж, товарищ гвардинант, — а мне потом отвечать?.. Вот вам край мокрого полотенца — оботритесь, если что, пока… К вечеру и умоемся.

А со стороны доносился голос:

— Вон, младший сержант Дугин с утра умылся, а к обеду его наповал. Сто процентов!.. Тут и доказывать нечего. Нету Дугина!..

ЗЕМЛЯНИН — это тот, кто длительное время жил в землянке. Остальные называются ОБИТАТЕЛЯМИ.

…Затылком уперся в угловую стойку. Волосы прилипали — древесина была чистой и пахла смолой… У него была вполне благообразная внешность. Можно было заподозрить в нем отпрыска интеллигентного семейства. Ноги в вигоневых носках — какое пижонство! — были поджаты, колени притянуты к орденам. Уставился в угол под потолком. ТИШИНА… А оттуда, из угла, медленно надвигались видения и лики… И что самое интересное — они жили, разговаривали и даже изредка балагурили — лики…

Это было давно — год назад. Год на войне — целая вечность.

Нашла коса на камень. Орловско-Курская битва лета 1943 года представляла собой Переломное Сражение — кто кому что переломит… Никто не мог уже разобрать, где металл, где минерал, а где тело человеческое. Никто не мог предсказать исхода этой битвы — ее следовало совершить до конца. Вот и все.

В легендарной битве все еще брали не мастерством, не маневром, не большой игрой, а истошной силой — танки шли на танки, артиллерия молотила не только врага, схлестывались и насмерть вгрызались то одни, то другие на каждом метре, силой ломили силу и не столько побеждали, сколько вытесняли, выдавливали противника… И гибли… Перед рассветом противник, имитируя подготовку к атаке, отступал, а наши докладывали, с оттенком недоумения, о невесть как свалившейся победе. А сами судорожно искали следы противника. И чуяли, что еще две-три таких победы и больше нечем будет побеждать его. Но, что ни говори, все равно это была хоть и тяжелая, хоть и нелепая, а долгожданная победа. Но победа была только для оставшихся в живых и для легкораненых. Для сгинувших и искалеченных этот фейерверк следовало назвать как-нибудь по-другому.

Настоящая фронтовая землянка — это не блиндаж, укрытый в три наката от огня противника (чаще всего и братская могила), фронтовая землянка — это сооружение, предназначенное для жизни — настоящей, драгоценной, в те редкие дни, недели, месяцы, когда вас выволокли из боя и еще не решили, когда и куда следует сунуть опять. Посудите сами: тесаные, из-под топора стены светились белизной; каждое бревно надсекалось топором умельца вдоль ствола, по осевой, потом осторожно раскалывалось клиньями на две равные половины; скол хорошо зачищался тем же топором, и половинки укладывались не горбылем, а тесаной стороной вовнутрь, на тонком слое мха, — с отменной подгонкой… засыпкой… Стойки и потолок тоже были тесаные. Даже пол! Ну, где вы такое видели?..

Белизна стен поражала как аборигенов, так и пришельцев… Печь и хозяйственный отсек отделены перегородкой с проемом; горизонтально-продолговатое окно в три секции под потолком, правда, без стекол — откуда тут могли взяться стекла?., когда главная задача всякой войны прежде всего — стекла вдребезги! — все остальное потом. Но оконная рама была заклеена хорошо промасленной бумагой, особый фронтовой форс — окно в землянке. Свет. Дневной свет! Мать вашу… и нашу тоже… Взамен безопасности. Над столом лампочка, не голая — с абажуром. В нужный момент она зажжется. «Мы не зулусы какие-то, мы гвардейская воюющая часть, и у нас есть своя передвижная электростанция! Она работает до отбоя. Все должно светиться и сверкать! Пока мы живы… А если электростанция не работает, так, значит, есть причина, и разглашать ее не обязательно. Тогда ее заменит обыкновенный трофейный аккумулятор — двенадцать вольт — и все равно будет Свет! Будет!.. Поверх потолка укрытие из самых толстых бревен, в два наката — это уже для безопасности. От артобстрела и бомбежки никто здесь не застрахован.

Два голых топчана (постели убраны), большая круглая столешница, не новая, с биографией — ее смастерили еще в Брянском лесу и вместе с крепкой дверью возили за собой вот уже больше года… Там старатель уральского золотого прииска Федор Петрулин, гвардии рядовой, всем на удивление изобрел и соорудил эту первую чудо-землянку, и ее сразу прозвали «хоромина».

Всего один год прошел с тех пор, а как давно это было… Как в прошлой жизни… Тогда у командира взвода засвер-било в ладонях — «мол, москвичи криворукие, неумелые…», — захотелось попробовать. Он на глазах у подчиненных перекосил и испортил хорошее бревно. Второе уже удалось расколоть довольно удачно на две более или менее равные половины. Расколол еще одно — и это была победа: личный вклад в строительство сооружения.

«Хоромина» вызывала жгучую зависть начальства «среднего и выше среднего звена», тем более что ни один из них эту землянку изнутри не видел — тут дело было не в отсутствии любопытства — гордыня не позволяла. Слухи и рассказы с прибавлениями вызывали у самых задиристых прямо-таки приступы ненависти — не верьте тем, кто утверждает, что зависть бывает «белая». И чем ничтожнее начальник — сторона у нас такая, — тем злее и сокрушительнее в его жилах бурлит эта страсть. Начальство не выносит, когда у подчиненного что-нибудь есть, а тем более если это «что-либо» лучше, чем у него самого. В родной воюющей армии командование обычно присваивает не только тебя самого, твою любовь, убеждения, поступки, но и твое скромное имущество, твои способности, не говоря уже о достоинстве. Солдаты и сержанты эту слабость всегда обнаруживали и в дальнейшем уже лезли из кожи вон — следующую хоромину соорудить так, чтобы у завистника сразу икота! — «Вот, знай наших!»

Землянка была хороша не только белесостью стен, довольно высоким, по местным меркам, потолком, ладностью пропорций, но еще и тем, что в ней и в рассветные часы, и в тревожные ночные да иногда и в нудные сумеречные думалось по особенному легко… Даже самая светлая душа не могла остаться такой уж светлой там, где воюют. А в разведке и подавно. «Хоромина» была отдушиной, отдохновением.

Кажется, пора представить, хотя бы внешне, этого взводного: роста выше среднего, больше юноша, чем мужчина, иногда свободен до развязности, что вызывало у начальства неизменное раздражение, а то и негодование… Но в критических ситуациях он преображался: лицо становилось белым, появлялось странное сочетание размеренности в движениях со стремительностью принимаемых решений. Его воля подчиняла окружающих, порой даже старших по званию. Чем безвыходнее бывали обстоятельства, тем жестче и рассудительнее становился он сам. За то и чтили… Как сказал один из его мотоциклистов: «Наш-то! Прямо разбойник Дубровский!» Сапоги с ботфортами (а в разведбате умудрились мотоциклистам изготовить кожаные пристяжные ботфорты), меховой жилет внакидку, фуражка с высокой тульей, еще бы пару старинных пистолетов за пояс — и вылитый разбойник Дубровский…

Вообще-то говоря, одеты были почти все молодые офицеры хоть и по форме, но с дополнительным форсом, доходящим порой до блеска. Фронтовая затрапезность в разведбате презиралась.

Вода была черна, и ни шелоху — омут. Берег не больно-то широкого длинного озера… Это сторона тутошняя, та сторона ихняя. Наступление волею судеб приостановилось — образовалось что-то вроде фронта. Все извелись, измочалены и чуть притихли. И те, и эти.