Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
И Ремешков, не замечая того, что делал, повалился, сел на землю, хватаясь за кусты, – ноги ослабли.
Но в эту минуту ни Новиков, ни Порохонько не заметили этого. Они следили за чем-то, отгибая ветви.
Каленый свет месяца мертвенно заливал полого подымавшееся к возвышенности бесприютное пустынное пространство поля, оно росно светилось, и влево от него, в неглубокой котловине, протянувшейся к ало-голубой глади озера, возникали и пропадали глухие отрывистые металлические звуки, а справа среди обугленных силуэтов сожженных танков тревожно, однотонно кричала какая-то птица, и другая призывно отвечала ей из минного поля.
– Что за черт! Слышите? И птицы… на кой здесь? – шепотом выругался Новиков, не спуская зарябивших от напряжения глаз с поблескивающей котловины; не понимал он, откуда шли эти близкие металлические звуки, зачем и откуда доносился этот ночной переклик птиц.
– Побачьте-ка, – сжав, как клещами, локоть комбата, прошептал Порохонько, обдавая табачным перегаром. – Видите? Во-он двое пошли… Видение? Не?
Две темные человеческие фигуры бесшумно шли по дну котловины метрах в сорока за кустами, один нес что-то, потом оба согнулись, исчезли; и тут же увидел Новиков еще троих. Вернее, сначала уловил справа неопределенное приближающееся позвякивание, и выдвинулись из синего сумрака в котловине эти трое, остановились, поджидая. И как бы оторвавшись от земли, на которой лежал, присоединился к ним еще один: встал на минуту против месяца, высокий, без каски, длинноголовый, на груди мотался автомат, – Новиков хорошо различил его, – и, постояв, припал к земле, слился с ней.
«Разминируют поле? Значит, это саперы, немцы, – подумал Новиков, уже сознавая, что не ошибся, не мог ошибиться. – Так вот почему они прекратили атаку!»
– Що будем делать? – опять, обжигая табачным дыханием, прошептал Порохонько. – А, товарищ капитан? Подождем, пока утопают, а? Не?
Новиков сказал, отступив на шаг, продолжая глядеть в котловину:
– Ждать нельзя, будем прорываться к орудиям! Броском вперед, больше огня – прорвемся!
И дернул с плеча автомат, беззвучно перевел рычажок на очереди, угадывающе посмотрел на Ремешкова. Ремешков вскочил, точно земля подбросила его. Цепляя ремнем за уши, за воротник шинели, стащил автомат, распрямился перед Новиковым, шатаясь на ватных ногах.
«Вот оно, в конце войны, вот она, судьба! Да как же это? – мелькнуло у Ремешкова. – Господи, как же это?»
Рвущий воздух треск распорол и громом оттолкнул к небу тишину, слепящая быстрота огня колючей болью ударила по глазам Ремешкова, и, зажмурясь, затем разомкнув веки, увидел он, как сквозь синее стекло, впереди себя Новикова. Стреляя из автомата, разбрызгивая пучки очередей, он скачками бежал в котловину, что-то кричал не оглядываясь, а в нескольких метрах от него вроде бы прыгала над землей длинная спина Порохонько, а из-за этой спины рвалось нечто обжигающе-огненное. Спина на мгновение близко повернулась к Ремешкову, появился раскрытый криком рот. Тотчас мимо него наискось промчался сноп пулеметных трасс, другой, прерывистый вихрь сверкнул мимо плеч Новикова – и все впереди, справа и слева заклокотало, опрокинулось, забилось, крутясь и качаясь в раскаленной карусели. И лишь сейчас понял Ремешков, что он не в кустах, а бежит вниз, в котловину. Задел ногой за кругло-мягкое, живое, и вдруг острое, мерцающее опрокинулось на него, твердо ударило в лицо. Он нащупал колючую траву, понял, что упал, что зацепился носком за живое, мягкое, услышал рядом хрип, свистящее дыхание: разом надвинулся из темноты белый круг чьего-то лица с расширенной чернотой глазниц, жарко хрипящего рта.
Это лицо приблизилось, оно вставало, чужие потные руки скользнули по подбородку Ремешкова, вцепились в горло, рванули кожу ногтями. Ремешков откинулся, закричал дурным голосом:
– А-а-а, га-ад! – Толчок неистребимой жизни влил в него упругую силу, бросил на ноги («Автомат, автомат скорей!»), и, торопясь, сумасшедше дергая спусковой крючок, он всю очередь выпустил в это по-заячьи вскрикнувшее, отшатнувшееся лицо.
«Я убил его, – мутно пронеслось в сознании. – Сволочь, к горлу тянулся! Сволочь паршивая! К горлу…»
Весь опаленный злобой к этому человеку, который хотел его убить, для которого жизнь Ремешкова не имела значения, он, готовый защищаться, стрелять, дрожа от бешенства, оглянулся, ища глазами Новикова: «Где капитан? Где он?..»
Огненная карусель свистела, трещала, крутилась уже на противоположном скате котловины, и Ремешков, не увидев вблизи Новикова, не найдя его, бросился туда, вверх, исступленно притиснув к груди автомат. Заметил впереди зазубренное клокочущее пламя, оно мигало, увеличивалось, выбрасывая пунктиры пуль по скату, и он, охваченный бешенством, обливаясь потом, при воспоминании о тех руках, о перекошенном лице, которое хрипело в траве, суетливо вскинул автомат, полоснул мстительной очередью. С наслаждением, со злобной радостью дергая спусковой крючок, заметил, как оборвался клекот там, в траве. «Задушить, сволочь паршивая, хотел, задушить!..»
А ноги несли его туда, на скат, где, перемещаясь, дробилось пламя, сталкивались, взвивались нити трасс. И оттуда, из этого бушующего круговорота огня, автоматного треска, доносились до слуха Ремешкова знакомые громкие окрики, а он не мог сразу ответить, не мог разглядеть того, кто звал его.
– Ремешков! Сюда! Ко мне!
«Это капитан Новиков, его голос, он кричит! Да что же я молчу? Ранен он, может?..» И он выдавил из себя шепотом:
– Здесь я…
Задыхаясь, он увидел в свете пуль неправдоподобно высокую фигуру Новикова – он почему-то не бежал вверх по скату, а спускался, пьяно покачиваясь, в котловину; отчетливо бросилось в глаза – до фиолетового свечения накаленный ствол автомата и то, что на капитане не было фуражки; трассы летели над его головой, и его рост уменьшался по мере того, как он сбегал в котловину.
– Ремешков? Вы это? Быстрей! – крикнул Новиков не то радостным, не то полувопросительным голосом. – За мной! За мной!.. Ремешков!..
И, выкрикнув это, задержался на секунду, рывком поднял раскаленный автомат, выплеснул куда-то вправо очередь, прикрывая огнем подбегавшего Ремешкова, спросил резко:
– Вы ранены?
– Нет, – просипел Ремешков.
– Впере-ед! К Порохонько! Вверх, впере-ед!..
«Это он за мной вернулся, за мной?» – скользнуло в голове у Ремешкова, и, видя, как Новиков вновь вскинул сверкнувший ствол автомата, он всем телом рванулся к Новикову, навстречу сухому, захлебывающемуся треску очередей, бессильно прохрипел со слезами, душившими его:
– Товарищ капитан… бегите… Я здесь, я… вас прикрою… товарищ, капитан… бегите…
Ядовито светясь, обгоняя друг друга, трассы с визгом махнули над головой Новикова.
– Вперед!..
– Товарищ капитан!..
– Вперед! – крикнул Новиков и круто выругался.
И, ничего не поняв, глотая слезы, Ремешков побежал вверх по пологому скату.
Глава одиннадцатая
Тишина, душная, неспокойная, распростершаяся от ущелья и леса, мертвым пространством окружала позиции Овчинникова. А они не могли уже называться позициями. Там
