Дмитрий Калюжный - Житие Одинокова
25 июня Сталин и Шапошников подписали директиву Ставки «О формировании и задачах группы армий Резерва Главного Командования», со штабом в Брянске. Фактически Иосиф Виссарионович учёл не просматривавшуюся тогда даже военными спецами угрозу поворота гитлеровских войск с центрального направления на юг.
В тот же день — до того, как замкнулись немецкие клещи у Минска — приказал комфронта Павлову осуществить форсированный отход 3-й и 10-й армий.
В тот же день было утверждено постановление «Об организации института фронтовых и армейских начальников охраны войскового тыла», поручившее охрану тыла действующей Красной Армии войскам НКВД.
В тот же день состоялся примечательный разговор. Запись о нём оставил Я. Е. Чадаев, тогда — управляющий делами Совнаркома СССР. К сожалению, Яков Ермолаевич умер около двух лет назад, в декабре 1985-го. Вот что он писал:
«…Тимошенко спросил Сталина: отправлять ли на передовую позицию его сына Якова, который очень туда просится.
— Некоторые, — молвил Сталин, сдерживая гнев, — мягко говоря, чересчур ретивые работники всегда стремятся угодить начальству. Я не причисляю вас к таковым, но советую вам впредь никогда не ставить передо мной подобных вопросов…»
В ночь на 26 июня он писал Военному совету Юго-Западного фронта, что решено снять с поста начальника штаба фронта Баграмяна, как неспособного извлечь урок из разразившейся на этом фронте катастрофы, которую Сталин сравнил с поражением русской армии в начале войны 1914 года в Восточной Пруссии. Далее писал об ошибках Тимошенко и Хрущёва: «Если бы мы сообщили стране во всей полноте о той катастрофе, с потерей 18–20 дивизий, которую пережил фронт и продолжает ещё переживать, то я боюсь, что с Вами поступили бы очень круто…»
26 июня, когда немецкие танковые группы были уже в 20 км от Минска, Сталин отправил на Западный фронт Ворошилова и взялся за организацию обороны Москвы. Отозвал с Юго-Западного фронта Жукова. Сам Жуков писал об этом:
«26 июня на командный пункт Юго-Западного фронта в Тернополь мне позвонил Сталин и сказал: „На Западном фронте сложилась тяжёлая обстановка. Противник подошёл к Минску. Непонятно, что происходит с Павловым. Маршал Кулик неизвестно где. Маршал Шапошников заболел. Можете вы немедленно вылететь в Москву?“»
Поздно вечером Жуков прилетел в Москву и поехал в Кремль. По его словам, «Сталин был не в лучшем состоянии»:
«В кабинете И. В. Сталина стояли навытяжку нарком С. К. Тимошенко и мой первый заместитель генерал-лейтенант Н. Ф. Ватутин. Оба бледные, осунувшиеся, с покрасневшими от бессонницы глазами. И. В. Сталин был не в лучшем состоянии.
Поздоровавшись кивком, И. В. Сталин сказал: „Подумайте вместе и скажите, что можно сделать в сложившейся обстановке?“ — и бросил на стол карту Западного фронта.
— Нам нужно минут сорок, чтобы разобраться, — сказал я…»
Интересно — и это отметил не только Жуков, — в эти дни Сталин не курил. Он только держал в руках трубку, по одним воспоминаниям, не раскуренную, по другим — не набитую табаком. А в воспоминаниях о других днях всегда наличествуют слова: «набивал трубку», «раскурил», «клубы дыма» и т. п.!
Тогда же, 26 июня, Сталину пришлось отдать приказ о поиске 16-й армии. В мае 1941 года её перебрасывали из Сибири на запад. Об этом узнал германский генштаб, и во избежание дипломатического скандала армию завернули на юг. Маршрут её движения засекретили столь капитально, что никто не знал точно, где она. Отдавая 26 июня приказ срочно найти эшелоны этой армии и быстро продвинуть их к фронту, Сталин по карте (а не на глобусе) обрисовал большой район предполагаемого их пребывания.
27 июня утром у Сталина собрались члены Политбюро. Подписали три постановления ЦК: о мобилизации коммунистов в целях усиления идейно-политической работы в РККА в духе советского патриотизма; о порядке вывоза и размещения людских контингентов и ценного имущества; о вывозе из Москвы государственных запасов драгоценных металлов, драгоценных камней, Алмазного фонда СССР и ценностей Оружейной палаты Кремля.
И затем — неизвестно, что он делал. По рассказу Чадаева, пропал:
«Во второй половине дня 27 июня я зашёл к Поскрёбышеву… Позвонил правительственный телефон, Поскрёбышев ответил:
— Товарища Сталина нет, и не знаю, когда он будет.
— Позвонить, что ли, на дачу? — спросил вошедший заместитель наркома обороны Лев Мехлис.
— Позвоните, — сказал Поскрёбышев.
Мехлис привычно набрал по вертушке номер Ближней дачи и ждал полминуты. Но никто не ответил.
— Непонятно, — сказал Поскрёбышев. — Может быть, выехал сюда, но тогда мне позвонили бы из охраны.
Подождали ещё несколько минут. Поняв, что ждать не стоит, пошли к Молотову. В это время позвонил телефон, и Молотов кому-то ответил, что не знает, будет ли Сталин в Кремле.
На следующий день (28 июня — М. С.) я (Чадаев — М. С.) пришёл в приёмную Сталина. Но Сталин не приехал. У всех было недоумение — что случилось?
Ближайшее окружение было встревожено, если не сказать больше. Мы все всегда знали: проходило немного времени, чтобы тот или иной работник не был к нему приглашён. А теперь телефоны молчат, известно только одно: он на Ближней даче, но никто не решается поехать к нему. В эти дни его уединения (день и вечер 27 июня, утро 28-го — М. С.) у Молотова собрались члены Политбюро и стали решать, как быть? По сообщению обслуживающего персонала дачи, Сталин был жив, здоров. Но отключился от всех, никого не принимает, не подходит к телефонным аппаратам. Члены Политбюро единодушно решили: ехать всем…»
О том, как ездили к Сталину, а он был в плохом состоянии, и т. д., известно из писаний Микояна, Берии и Хрущёва. Хотя лично Хрущёва и в Москве-то не было, уж он точно не ездил. По Хрущёву, можно понять, дело было 24 или 25 июня («долгое время фактически не руководил»); Берия даты не называет; по контексту воспоминаний Микояна, ездили 29 июня. Кстати, по Микояну, перед поездкой то ли Лаврентий Берия, то ли Вячеслав Молотов предложил создать Государственный Комитет Обороны. Я в это поверить не могу: такое мог придумать только Сталин.
Что же произошло? Полагаю, вечером 27 июня у Сталина сам собою прорвался нарыв в горле. Он никогда ни с кем не обсуждал своего здоровья, не любил обращаться к докторам. У него на даче даже аптечки не было. У охраны была, а у него нет. И вот произошёл, говоря медицинским языком, «кризис». Я такими болячками не страдал и не знаю, как оно происходит, но подозреваю, что физическое состояние человека в такие моменты не самое бодрое. Не до разговоров по телефону. Хотя это поворот к выздоровлению.
Со слов Н. А. Булганина, записанных Чадаевым: «Всех нас поразил тогда вид Сталина. Он выглядел исхудавшим, осунувшимся… землистое лицо, покрытое оспинками… он был хмур». А. С. Микоян пишет: «Застали его в малой столовой, сидящим в кресле. Увидев нас, он буквально окаменел. Голова ушла в плечи, в расширенных глазах явный испуг. (Сталин, конечно, решил, что мы пришли его арестовывать.) Он вопросительно смотрит на нас и глухо выдавливает из себя: „Зачем пришли?“ Заданный им вопрос был весьма странным. Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать».
Но, если подумать, действительно: «Зачем пришли?»
Я уже давно на пенсии. Однако работал немало и правила знаю: когда сотрудник заболевает, ему дают немного поправиться, потом профком выделяет деньги, кого-то отправляют в магазин, чтобы купил апельсинов, и делегация коллег навещает больного. Если заболевает директор, денег выделяется больше, делегацию составляют начальники отделов. Директор — заранее, конечно, осведомлённый — встречает их. Все усаживаются за стол. Принесённую провизию раскладывают по тарелкам, остальное разливают по рюмкам. Даже и мысли у директора не возникает, что его пришли арестовывать.
Сталин о своей болезни никого не оповещал и на апельсины вряд ли рассчитывал. Но это появление в его столовой сразу всех высших лиц государства, ведущего войну, его, конечно, поразило. Они должны делом заниматься! «Зачем пришли?»
Какие там аресты! Его не было меньше суток, а они уже не знали, что без него делать.
Глава восьмая
— Товарищи, возражения есть? — спросил Сталин. — Может быть, дополнения?
— Кажется, всё охватили, — устало потёр лоб Маленков.
— Не расширить ли список пункта четыре, — без вопросительной интонации предложил Микоян. — А то из еды упомянут только хлеб.
Перечитали четвёртый пункт:
«При вынужденном отходе частей Красной Армии угонять подвижной железнодорожный состав, не оставлять врагу ни одного паровоза, ни одного вагона, не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Колхозники должны угонять скот, хлеб сдавать под сохранность государственным органам для вывозки его в тыловые районы. Всё ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться».
