Вихрь - Йожеф Дарваш
ДОМИК ПОД СКАЛАМИ
Человек, копавший землю, был горбат. Наиболее тяжелое зрелище представляет собой горбатый; когда он копает землю. А если в довершение ко всему этот горбатый — женщина! Платье топорщится у нее на горбу, делая ее похожей на страшное, неуклюжее пугало.
Горбатая Тера рыла узкую яму длиной шага в два, удивительно похожую на могилу. Ветер полоскал складки ее платья. В конце зимы в горах всегда свирепствуют сильные ветры. Проносясь между обрывистых скал, ветер как бы стонет и плачет. Весной, на масленицу, в горах каждую ночь можно слышать протяжный тоскливый вой. Особенно сильно ветер завывал наверху, у подножия скал, где и жила Тера Гач.
Земля, в которой Тера копала нечто похожее на могилу, была твердой и каменистой. Лопата медленно поворачивалась в слабых женских руках, все глубже и глубже уходя в землю. Когда колокол на деревенской церкви возвестил полдень, из ямы был виден лишь один горб Теры. Земля, выброшенная наверх, напоминала собой какую-то зловещую черную птицу. Колокол все еще гудел, наполняя звуками яму, когда к ней тихо подошел мальчик.
— Тетя Тера, ты кого похоронишь в этой яме?
Горбунья на миг выпрямилась и неожиданно залилась таким громким смехом, который заглушил даже колокольный трезвон. Она смеялась до тех пор, пока не умолк колокол.
— Глупыш, что ты мелешь? Кого ж я могу хоронить? — Она оперлась на лопату и продолжала: — Мы ведь, глупенький, и маму-то твою не здесь похоронили. Помнишь, какой красивый венок был у нее на могилке?
Словно вспомнив о том, что должен делать человек, когда он говорит о смерти недавно умершего родственника, Тера поднесла к глазам край передника: слезы мигом навернулись у нее на глаза.
— Бедняжка! Скоро у нее на могиле цветы расцветут…
А голос малыша уже опять звенел, как колокольчик. В конце концов ему просто хотелось поговорить с кем-нибудь.
— А я знаю! Знаю! Сюда ты зароешь моего папу, да, тетя Тера?
Горбунья, уже успев вытереть слезы, снова рассмеялась.
— И что за глупости ты говоришь! Ты же знаешь, что папа твой далеко, в русском плену.
Сказав это, она копнула еще несколько раз, затем на миг остановилась и уже весело продолжала:
— Подожди, Яника. Русские уже разбили фашистов, гонят их на запад. Вот увидишь, скоро твой папка вернется домой.
— Может, тогда и мама вернется?
— Нет, Яника, мама твоя уже никогда не вернется. Но ты не бойся, малыш, мы и втроем заживем на славу. С хозяйством я, пожалуй, справлюсь не хуже, чем твоя мама. Ну-ка, подойди ко мне, я вытру тебе мордашку, весь-то ты в грязи. Вот так. Ну беги, играй. Я скоро приду и накормлю тебя, голубчик ты мой.
Тера продолжала копать. Вскоре лопата стукнулась обо что-то твердое. Женщина почувствовала прилив новых сил, а через несколько минут перед ней лежало заколоченное досками большое корыто. На дне ямы оно и на самом деле было похоже на гроб.
Доски подгнили и легко поддались нажиму лопаты. Холщовая простыня, в которую было завернуто содержимое корыта, покрылась легкой плесенью. Тера развязала узел, и перед ней, словно новехонький, лежал черный костюм зятя, сшитый на свадьбу. Руки Теры нетерпеливо шарили по углам корыта. Но и там было сухо, а вещи — целехоньки. Она еще раз погладила рукой ткань костюма, затем, словно испугавшись нахлынувшей на нее радости, проворно выскочила из ямы и побежала к разрыдавшемуся вдруг ребенку.
— Иду, Яника, иду, милый. И накормлю тебя.
Фасолевый суп был уже сварен, оставалось только разогреть его. Огонь в печи лизал сухую виноградную лозу, и суп быстро разогрелся. Съели его жадно-торопливо, прямо у порога.
А когда женщины, носившие своим мужьям обед на виноградники, спускались с горы, звеня пустой посудой, на веревке, растянутой между двумя миндальными деревьями, уже висела одежда Ференца Коша. Ветер трепал черный свадебный костюм Ференца, пропавшего без вести где-то на фронте. Никто не знал, жив он или нет. Белое подвенечное платье Анны Гач тоже трепыхалось на ветру. Казалось, она никогда и не умирала. Но Анны уже давно не было в живых, а это лишь горбатая Тера суетилась у белья с колотушкой и щеткой в руках.
Женщины, спускавшиеся с виноградников, крикнули ей:
— Эй, Тера, и ты барахло просушиваешь?
— Просушиваю. Плесень бы не завелась от земли-то. — И руки Теры еще проворнее засновали с щеткой. — Ну ладно, хватит, пойду повешу в шкаф…
Тера весело сновала между деревьями, приводя все в порядок. Когда же ветер разорвал тучи на небе и угнал прочь легкие весенние облачка, выглянуло солнце. Тера даже что-то запела протяжным, резковатым голосом.
Жаркое солнце быстро просушило одежду. Из нее выветрился тяжелый запах сырости, от костюма слегка запахло табаком; казалось, он хотел напомнить о своем хозяине, который был сейчас далеко-далеко. Когда Тера, собрав вещи в охапку, несла их в дом, ей казалось, что Ференц Кош уже здесь и она идет вслед за ним.
В самый разгар жатвы, в воскресенье, под вечер, вернулся домой из плена хозяин. Небритый, оборванный, он вошел в комнату, которая так и светилась чистотой и уютом. Ребенок в белоснежной рубашке сидел за столом.
У стола сиротливо стояла табуретка, будто на нее давным-давно никто не садился. Тихо опустившись на нее возле онемевшего ребенка и оцепеневшей Теры, он коротко спросил:
— Умерла, значит…
— Да, — вымолвила Тера, бледная как полотно.
Мальчик не выдержал, заплакал и потянулся своими ручонками к отцу. И вмиг комната, похожая на склеп, наполнилась теплом и жизнью. Засуетилась Тера, налила в таз воды, Ференц умылся и надел чистое белье.
Приспособив зеркало поближе к лампе, он стал бриться. Побрил одну щеку, а вторую не смог: задрожали руки, сперва еле заметно, а потом все сильнее и сильнее. Бритва выпала у него из рук, а голова ткнулась в край стола.
Влив Ференцу в рот несколько глотков палинки, Тера привела его в чувство, но есть он не смог — кусок не лез в горло. Тера уложила его в кровать на перину, и он тут же уснул.
На другой день утром Тера побрила Ференца: небритый, с серым землистым лицом и заостренным носом он был похож на скомороха. Когда отец Теры, разбитый параличом, два года лежал в постели, никто из семьи
