Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Товарищи… Товарищи… – Власовец снова ослабленно сел на пол и судорожно совал руки во все стороны, словно пытаясь еще подобрать рассыпанные бумаги. – Я не хотел… не хотел…
– Выводите! – испытывая омерзительное чувство, приказал Борис и отвернулся, чтобы не видеть этих унизительных, бегущих по щекам мутных слез, этого полного звериным страхом черного глаза без зрачка.
Власовца вывели. В траншее послышался шум, затем накаленный животной ненавистью взвизгнул голос:
– Были бы вы в моих руках!.. – Наступила пауза. И вслед за этим безумный, умоляющий вскрик: – Товарищи… Товарищи!..
Воздух полоснула автоматная очередь.
В блиндаже было тихо. Борис прошелся из угла в угол, увидел на полу бумаги этого уже не существующего человека и брезгливо поднял их. Просмотрел потертый на углах аттестат, выданный на имя командира взвода разведки лейтенанта Сорокина Андрея Матвеевича, 1920 года рождения; потом, хмурясь, долго глядел на фотокарточку беленькой большеглазой девушки, доверчиво и смущенно улыбающейся в объектив; на обороте косым неокрепшим почерком: «Дорогому и любимому Андрюше от навечно твоей Кати. 11 апреля 1940 года, гор. Арзамас».
Присел к столу, протянул бумаги Орлову, стараясь подавить чувство жалости к этой неизвестной ему Кате, которая уже никогда не узнает всю беспощадную и злую правду о том, кто умер сейчас.
Орлов, сумрачный, мельком взглянул на аттестат, на фотокарточку и, не проявляя никакого любопытства к этим документам, сказал вполголоса озабоченно:
– Давай подумаем, Ермаков! Твоих людей посылаем в первую роту. Там самые большие потери. А! – с какой-то болью произнес он и сунул документы власовца в полевую сумку. – Торчит перед глазами. Придется в штаб полка отдать. Ну, пошли?
Он встал, неожиданно задумался, поглядел на Бориса – на лице появилось вдруг незнакомое виноватое выражение:
– Боря… Из офицеров мы тут с тобой вдвоем… Я сам людей твоих распределю… А ты останься… За меня. Тут снайперы со всех сторон лупят. И вообще мне, как говорят, необходимо, а тебе… Двоих укокошат – чепуха получится.
Из тепло зазеленевших глаз Орлова проглянуло, заблестело что-то похожее на заботливую нежность. И необычное это выражение огрубевшего в матерщине, в вечной окопной грязи Орлова чрезвычайно удивило Бориса.
– Ну, понятно, Орлов, – сказал Борис.
И, надвинув фуражку, первым вышел из блиндажа.
Все звуки, приглушенные накатом и тяжелой дверью, выделились теперь в хмуром осеннем дне со всей отчетливостью и полновесностью. В двух шагах от блиндажа скрежетал, захлебывался ручной пулемет, стреляли по всей траншее; изредка, перезаряжая диски, люди оглядывались назад, глядели куда-то вбок. Позади высоты жарко пылала вся окраина, огонь сплелся над улицами и плетнями, дым упирался в низкие и грузные облака, полные октябрьской влаги. Немецкие танки били по высотке, вдоль брустверов всплескивали фонтаны земли, вибрирующий острый звон осколков бритвенно прорезывал воздух.
Орлов, вышедший за Борисом и быстро взглянувший вверх, закричал в блиндаж:
– Телефоны сюда!
На дне траншеи, устало положив на колени автоматы и карабины, сидели артиллеристы. Курили, смотрели угрюмо в землю, как люди, потерявшие что-то, виноватые и не понимающие, зачем они здесь. Только Жорка Витьковский, с распухшим носом, улыбающийся, весь какой-то непробиваемо беспечный, показывал Скляру загнутый финский нож, сжимая наборную костяную рукоятку, рассказывал увлеченно:
– Он меня – дербалысь, у меня сто чертей из глаз вылетело. Я – брык, крепкий, бродяга, навалился, хрипит и душит, злой, как гад ползучий. Ну, думаю, все, Жорка. В башке пух какой-то. Да… А тут разведчик ка-ак ляпнет ему по шее…
Скляр слушал и мелко-мелко кивал, округляя добрые глаза, восхищаясь и любуясь Жоркой, поражаясь его бездумной решительности. Скляр ненавидел немцев, но за всю войну по роду своей службы он еще не убил ни одного из них и был убежден, что это не так легко сделать. Жорка только что, не задумываясь, убил человека, вытолкнув его на бруствер, полоснув в него из автомата. Хотя Скляр понимал, что Жорка не мог сделать иначе, потому что сам рисковал жизнью, и хотя знал, что самого его, Скляра, могла убить пуля этого власовца, все же жутью веяло от того, что произошло на глазах: стоило нажать спуск – и человека нет, будто он и на свет не рождался.
Рядом со Скляром, бережно положив у ног вещмешок, в котором были прицелы, сидел наводчик Вороной, весь словно ушедший в себя, и машинально грыз сухарь, трудно глотая. Он не слышал ни выстрелов, ни того, что говорил Жорка; он был контужен и прислушивался только к тягучему звону в ушах; изредка на остановившиеся глаза его набегало что-то сверкающее. Он промокал глаза рукавом шинели и смотрел на расплывающийся сухарь в испачканных оружейной смазкой пальцах.
– Что у вас с глазами? – воскликнул Скляр с жалостью.
Наводчик не мог расслышать слов, лишь угадал их смысл по губам и не ответил на вопрос, только прошептал едва различимо:
– Лейтенант-то… лейтенант… мальчик ведь… Школьник… Свой паек, табак солдатам отдавал. До-обрый был…
Скляр сразу вспомнил юное, застенчиво краснеющее лицо Ерошина, его щегольские хромовые сапожки, длинную шинель и веселый, звенящий голос его команд, вспомнил, что его уже нет, что остались лишь знаки его жизни на земле – погон и полевая сумка, и, ища виновников его смерти, внезапно гневно оглянулся на двух толстозадых ездовых, что давеча трусливо приседали возле коренников, а теперь шептались, прижимаясь к стене окопа.
И с неожиданным бешенством он протянул к их крепким крестьянским лицам маленький кулачок и закричал:
– Дураки! Трусы! Погубили лейтенанта! Вам морды… морды набить!.. Если бы не вы, дураки окаянные, мы бы успели… Извозчики!
– Ты зачем? Ты для чего! – испуганно забормотали ездовые, отстраняясь и опуская глаза. – Мы разве виноваты… Мы разве хотели…
– Скляр! – строго окликнул Борис, подходя к солдатам. – Что это такое? Прекратить! Почему до сих пор Вороной здесь? Отвести в землянку для раненых. Остальные за мной!
Беглым огнем по высотке и деревне били танки.
– Давай, давай, ребята, сюда! – махнул рукой Орлов, стоя возле блиндажа, высокий, гибкий в своем туго перепоясанном крест-накрест ремнями кителе, в сдвинутой набок фуражке. – Будем воевать в пехоте. Не привыкли? Ничего! Ко всему нужно привыкнуть. – И пошутил: – Ну и ездовые у тебя, Ермаков! Как тараканы беременные! Еще с кнутами пришли!
Когда Борис вместе с Орловым распределил людей по оголенным траншеям первой роты, когда, осыпанные землей разрывов, они пробирались назад, перешагивая через полузасыпанные тела убитых и из мелких ходов сообщения им открывалась картина боя, Борис впервые особенно ясно почувствовал, что батальон долго продержаться не сможет.
Впереди опушки леса немецкие танки стояли на овсяном поле, метрах в восьмистах
