Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
И может быть, именно то, что перед танками не было препятствия – реки, а лежало открытое поле, усеянное копнами, меж которых перебегали, падали и ползли, стреляя из автоматов, люди, – именно это сказало Борису, что положение батальона тяжело и очень серьезно, если не гибельно. Теперь Борис искал надежду не только в себе, но и в тугой фигуре Орлова, решительно шагавшего по стреляным гильзам, – Орлов то и дело покрикивал шутливо:
– Ну как, ребята? Патроны беречь! Иванов, чего тылом ныряешь? А? Ха-ха! Стоять! Гранаты беречь, как жену от соседа. Беречь!
Нет, оно еще жило, тело полуразбитого батальона, оно дышало, оно боролось, оно не хотело умирать и не верило в свою гибель, как не верит в преждевременную смерть все здоровое, что обладает живым дыханием.
Солдаты не отвечали, не улыбались этим не казавшимся сейчас грубым шуткам Орлова: и только Жорка Витьковский весело ухмылялся, нежно щупая распухший нос. Усталые, небритые, с грязными лицами солдаты жадно, ожидающе встречали взгляды офицеров, и было иногда в этих взглядах невысказанное: «Вот держимся! А как дальше?»
И хотя все знали, что отступать некуда, батальон окружен и нет того даже маленького пространства, которое могло бы спасти, куда можно было бы отойти в невыносимом положении разгрома, – как ни странно, это пространство почти всегда занимает местечко в душе солдата, – взгляды людей, скользнув по лицам офицеров, украдкой устремлялись назад, на горящую деревню, где учащались разрывы снарядов и треск автоматов, и в глазах мелькало выражение тоски.
– Что ж, товарищ старший лейтенант? Нет дивизии. Очумели там? Или не знают? – с подавленной злостью спросил пожилой плечистый пулеметчик, рывком расправляя ленту, и внезапно заученно пригнул голову.
Бруствер рвануло грохотом и звоном: как метлой смахнуло землю в траншею, ядовитой гарью забило легкие. Орлов крикнул:
– Меняй позицию! Все пулеметы пристреляли, сволочи! Чаще меняй позицию!
– Так что же? – по-прежнему насмешливо спросил пулеметчик, отряхивая землю с пилотки. – Как же дивизия-то?.. Или впустую все?
– Когда убиваешь немца, который стреляет в тебя, значит не впустую. Родину не защищают впустую! – вдруг спокойно, очень спокойно сказал Борис и даже улыбнулся чуть-чуть. – Скоро будет легче. Легче! Осталось немного терпеть! Дивизия будет здесь, в Ново-Михайловке!
– Вон как! Сообщение, что ли, какое есть? – недоверчиво сощурился пулеметчик и снова рывком продернул ленту. – Что-то вроде артподготовки не слыхать. Не слыхать…
– Час назад дивизия пошла в наступление. Отсюда не услышишь. Витьковский! Еще раз сообщить всем в роте, что дивизия перешла в наступление час назад! – неожиданно для себя приказал Борис, ужасаясь тому, что` он приказывает, но прямо глядя в расширенные, ясные, немигающие Жоркины глаза.
И, не сказав ни слова, Витьковский двинулся по траншее. Орлов рванулся следом, побледнев, крикнул: «Назад!» – но Борис крепко и укоряюще сжал его каменно напрягшуюся руку: «Подожди, Орлов!»
Это была ложь, но это была и надежда. Надо было жить и верить, верить в то, что могло и должно быть, что еще не свершилось, но в чем он, Борис, не сомневался. Создав эту ложь, он сам удивился тому, что не испытывал душевного мучения и угрызения совести, эта ложь должна стать правдой через час, через два, через десять часов. Она помогала еще прочно держать истерзанный батальон здесь.
– Ты что, с ума спятил, Ермаков? – нервно спросил Орлов. – Ты понимаешь, что это такое?
– Все понимаю, – сказал Борис, шагая по гильзам. – Если батальон погибнет, то с верой. Без веры в дело умирать страшно, Орлов. И тебе… и мне… Ради жизни этого же пулеметчика сказал. Передай в роты, что дивизия перешла в наступление. Сам передай. Или… – Борис посмотрел в глаза Орлова, – я передам. Сколько у тебя коммунистов? Здесь, в роте?
– С парторгом было девять человек. Сколько осталось – не знаю. Парторг убит утром…
Он не договорил. Навстречу, задевая плечами за края траншеи, бежал к ним, весь потный, Скляр.
– Что там? – нахмурился Орлов.
– Вас… вас обоих Бульбанюк просит, – зачастил Скляр, поправляя сбившийся ремень. – Все обстановку спрашивает. А там уж места для раненых нет.
– Иди, Коля, на КП, звони в роты, – сказал Борис Орлову и добавил грустно: – Я схожу к Бульбанюку. Нельзя жить без надежды, друг, нельзя… Честное слово.
Немецкий, обшитый тесом огромный блиндаж был битком набит ранеными, здесь лежали и сидели, душно пахло шинелями, потом и йодом; в глазах мельтешило от белых бинтов, этого цвета слабости и боли.
Когда Борис вошел, внешне бодрый, в застегнутой шинели, пропахшей порохом, в его карих глазах словно теплилась улыбка ясного душевного спокойствия и губы тоже чуть-чуть улыбались, готовые для слов, с которыми он шел сюда. Он будто внес к ним свежую частицу боя, горевшего за дверями блиндажа, и тотчас раненые зашевелились, повернули головы, беспокойно вглядываясь в этого стройного, незнакомого многим молодого артиллерийского капитана. Дюжий, изможденный лицом, санитар-старшина – его окровавленные рукава гимнастерки были засучены до локтей – на минуту перестал перебинтовывать молоденького стонущего паренька, повернулся к Борису с равнодушным видом человека, знающего на войне недорогую цену жизни. Взглянул на Бориса вскользь и заработал неторопливо волосатыми руками этот санитар, привыкший ко всему. Наступила тишина в блиндаже, лишь подымались голоса из гущи тел. И кто-то – две ноги были замотаны бинтами – спросил осторожно:
– Как… там?
Борис сказал то, с чем шел сюда, в чем нужно было, по его мнению, убедить этих людей, для которых исход боя казался более важным, чем для тех, кто еще двигался и стрелял в траншеях; сказал и после неопределенного молчания услышал в ответ легкие покашливания, стоны, сдержанные голоса:
– Скорей бы… Мочи нет тут валяться…
– А патроны есть?
– Сколько еще держаться нам?
– Часа два, – твердо ответил Борис, опять поражаясь своей уверенности. – Немного терпеть осталось, товарищи.
– Иди сюда, Ермаков, – послышался от нар знакомый голос, и Борис увидел майора Бульбанюка.
Он лежал на нарах, повернув голову, неузнаваемо осунувшийся за несколько часов; грудь, плотно перебинтованная и вся чисто-белая, тяжело подымалась.
Борис сел возле. Майор Бульбанюк, слегла приподняв голову, встретил его настороженным, через силу долгим взглядом и, не выпуская преувеличенно спокойного лица Бориса из поля зрения, спросил тихо и знающе:
– Это… все, капитан? Больше… ничего?
– Все. Это все, – вполголоса ответил Борис.
Майор опустил на солому голову, большая рука его стала шарить около себя и, ничего не найдя, бессильно затихла. Он глядел на Бориса вопросительным взглядом, замутненным болью.
– Санитар, – позвал Бульбанюк странно окрепшим голосом.
Подошел санитар-старшина, вытирая ватой руки.
– Санитар, – сказал Бульбанюк. – Вынесите-ка
