Иван Василевич - Подвиг живет вечно (сборник)
…Старый, как мир, Лемнос. Выветренные скалы, покрытые кое-где колючим тамариском и желтыми цветами бессмертника. Некая унылость во всем облике острова. Он возвышается как бы в центре морского пространства между Дарданеллами и греческим полуостровом Айок-Орос; а чуть дальше — Салоники, материковая Греция. Но близость материка не ощущается. Медленно вздымается и опускается маслянистое море.
«Решид-паша», вспугивая стаи чаек, подошел к каменному причалу. Загрохотала якорная цепь. Появление большого судна в здешних водах вызвало на берегу оживление. Его, наверное, давно заметили и гадали: завернет на остров или пройдет мимо? Даже здесь, на сороковой широте, было холодновато, солдаты на берегу еще не сняли шинелей.
Они стояли, солдаты, казаки, офицеры, и ждали: кого принесло? А на палубе — никого, кроме турецких матросов. Ничего особенного так и не случилось. Один-единственный человек спустился по трапу: генерал Гравицкий. Без всякого сопровождения.
Гравицкий направился в штаб Слащева, расположенный в приземистом бело-голубом домике с колоннами, закрытом утесами от всех ветров. Ему доводилось здесь бывать. Не взглянув на часового у дверей штаба, он прошел в помещение. Офицеры уже были заняты, по всей видимости, игрой в железку. Как знал Гравицкий, в карты садились играть с утра.
Вечером обычно пили, перебивая друг друга, говорили о женщинах, за циничными замечаниями скрывая тоску по дому и тревожные мысли о своей судьбе; отрезанность от всего мира, нудное бездействие, полное неведение того, что творится вокруг, томило каждого из них. Тут уже никто не вспоминал об офицерской чести, рассказывали сальные анекдоты, все надоели друг другу, у всех истрепались нервы от напрасных ожиданий и тревоги.
Никто не взял на себя труд доложить о прибытии генерала Гравицкого Слащеву. Он был озадачен, но не стал ставить их по команде «смирно» — они могли и не выполнить команду, что поставило бы его в совсем неудобное положение. Офицеры во главе с адъютантом продолжали резаться в железку. «Разложение зашло слишком далеко, — раздраженно отметил про себя Гравицкий. — Сброд…» Он знал, что среди офицеров корпуса участились случаи самоубийства. Ночью вскакивают с постели и начинают палить по всем направлениям — это уже безумие, порожденное войной. Пять раз пытались застрелить Слащева, по он создал целую сеть доносчиков, которые заблаговременно упреждали генерала о готовящемся на него очередном покушении.
Гравицкий постучал в дверь кабинета. Долго никто не откликался. Гравицкий громко назвал себя. Дверь приоткрылась, показалось встревоженное изжелта-бледное небритое лицо Слащева.
— А, это вы! Милости прошу. Прибыли на пароходе? А я сижу и пью виски. Приготовился на всякий случай к самообороне. Верные люди донесли: есть приказ Врангеля доставить меня в Константинополь якобы для урегулирования разногласий. После нашей ссоры сместить задумал, подлец! На мое место прочит немчика полковника фон Цицендорфа.
— Знаю эту рыжую собаку. Сгусток карьеризма и грязи. Более ловкий, чем умный. Впрочем, я на вашем месте только радовался бы.
Слащев удивленно вскинул брови.
Чему же радоваться?
— Есть чему. Отдайте свою должность фон Цицендорфу, фон Лампе, всем этим фон-баронам, заготовьте приказ… и адью!
— Не понимаю вас, Юрий Александрович. Вы от Врангеля? — он посмотрел на Гравицкого испытующе и недоверчиво, с мрачным любопытством.
— Я, извольте видеть, от Дзержинского и Фрунзе…
Чекисты сидели в салоне «Решид-паши» и молчаливо ждали возвращения Гравицкого, отправившегося на переговоры к Слащеву. Макошин внешне оставался спокоен, правда, иногда вынимал часы и бросал на них беглый взгляд.
— Генерал Слащев пе торопится воспользоваться амнистией, напрасно только тратим время… — саркастически произнес Николай, разглаживая усы.
— Авоська веревку вьет, небоська петлю закидывает, — мрачно отозвался Василий. — Всяко бывало, но чтоб вот так по-глупому залезть в котел с макаронами и ждать от вербы яблоков…
Макошин подумал: эк их крутит! Ситуация, конечно, не из веселых. Но ведь ничего другого и не ожидали. И твердо сказал:
— Вы же знаете, я никогда зря не тратил ни чужого времени, ни своего собственного. Я верю в успех. Стояньем города берут.
У Николая и Василия были, разумеется, фамилии. Очень известные фамилии. Во всяком случае, кое-кто из беляков их хорошо запомнил еще по Северной Таврии. Но сюда прибыли с документами вахмистров неких подразделений, отныне, после разгрома Врангеля в Крыму, в природе несуществующих. Риск, конечно, существовал. Глупая случайность. «Вы утверждаете, будто вы и есть фельдфебель Веденеев? Я прекрасно знал Ники. Вы похожи на него, как уксус на колесо…» — и в том же духе.
Дзержинский и Фрунзе сами подбирали людей для проведения необычайной операции. Подбирали в строжайшей тайне. И послали с Макошиным самых отважных, но раз испытанных в трудных ситуациях. Веденеев и Зайцев… Усатые, со скуластыми сухими лицами, плечистые и мрачные. Такими и должны быть вахмистры. Они безотрывно смотрели в иллюминатор.
— Вижу казачков с красными башлыками на спинах, — сказал Зайцев. — Может, выйти, побалакать, выявить настрой? В казаках уверен: им тут небось обрыдло, готовы вплавь добираться до своих станиц и куреней. Я ведь сам кубанский.
— Успеется, — отозвался Макошин. — Ты лучше так сделай: затаись вон за тем пологом и слушай, о чем у нас будет разговор с представителями Слащева. Если крикну: «Мы — парламентеры!», выбирайся на берег. А там знаешь, что нужно делать. А тебе, вахмистр Веденеев, тоже не следует присутствовать при переговорах с неопределенным исходом. Если трап уберут и выставят часового, перемахнешь через леера — и сразу вон в те скалы. Уцелеть хотя бы один должен! Уцелеть и продолжать действовать.
— А вы, Константин Алексеевич?
Макошин погладил несуществующую бороду.
— Если распространится слух, что на Лемнос прибыли советские уполномоченные по репатриации, Слащеву со мной не сладить. Казаки и солдаты весь лагерь разнесут, кинутся на пароход. Ну а если не получится, то ведь знаете: могу плыть целыми часами. Вырвусь…
Он остался в салоне один. Бездействие и неопределенность томили. Стоило ли отпускать Гравицкого на «предварительные» переговоры без сопровождения? Однако таково было его условие. Ну а если ни до чего не договорятся и Слащев отдаст приказ захватить пароход?
…На берегу произошло какое-то движение, зеваки подались в разные стороны. У пристани остановился автомобиль. Из него проворно выскочили два офицера. За ними показались Гравицкий и другой генерал. Может быть, сам Слащев?.. Все четверо направились к трапу. Константин сразу же обрел равновесие: тут, кажется, намерены вести переговоры!..
Когда генералы и офицеры вошли в салон, Макошин поднялся. Никто никому руки не подал. Некоторое время стояли с плотно сжатыми ртами, надменные, не спуская друг с друга внимательных, настороженных глаз. Они должны были прежде всего хотя бы внутренне преодолеть резкую враждебность, подавить личное отношение. Сейчас любая мелочь в поведении имела значение.
Молчание нарушил Гравицкий.
— Генерал-лейтенант Слащев Яков Александрович! — представил он подтянутого, моложавого генерала.
Слащеву могло быть и тридцать пять, и все сорок. Он значился одним из деятельных организаторов контрреволюции, командовал корпусом в деникинской армии, в Крыму прославился своими жестокостями. Макошину казалось: появится этакий монументальный солдафон с закрученными усами, неподвижными глазами навыкате, с презрительно оттопыренными губами, спесивый и вздорный, но сразу понял: перед ним — желчный неврастеник, истерик. По щекам перекатывались желваки, опухшие глаза блуждали. Растерянность и отчаяние владели генералом.
По всей видимости, внешность Макошина тоже поразила Слащева:
— Вы так молоды… — произнес он удивленно. — Юрий Александрович говорил о вас. Прошу бумаги.
Макошин молча протянул приготовленные документы, в которых говорилось о целях поездки в Турцию и о гарантиях перешедшим на сторону Красной Армии белогвардейцам.
— Можно, я оставлю кое-что у себя? На всякий случай, — попросил Слащев. — Там, где говорится об амнистии.
— Пожалуйста.
Мускулы лица Слащева дрогнули.
— Я тревожусь не за собственную судьбу, — сказал он с горькой улыбкой. — Мое место, знаю, на самой высокой перекладине. Глупо было бы претендовать на снисхождение Советской власти, которой я нанес столь большой урон. Я был убежденным монархистом. Был… Верил в добрую волю союзников. Но теперь мне больше не с кем воевать. Народ нас не поддержал, союзники предали. Я беспокоюсь за будущее молодых людей, офицеров, солдат, казаков моего корпуса. Их более трех тысяч. Получилось так, будто я их всех обманул, вверг в несчастье. Если им будет дарована милость, я могу сам решить свою участь…
