Александр Баковиков - Огни маяка
— С непривычки,- прошептал Акулов на ухо товарищу,- а так ничего…
— Конечно, ничего, — тоже шопотом ответил Синюхин. — Я, понимаешь…
Он не успел досказать — старшина бросился к телефону. Он что-то ответил в трубку и приказал отдраить дверь.
В отсек неторопливо вошел командир, внимательно оглядел людей и отдал распоряжения к всплытию.
— Ну что, — спросил он Синюхина, может быть, потому, что у матроса было бледное лицо,- как чувствуете себя?
— Отлично, товарищ капитан 3 ранга.
Щеголев подошел к Шелесту, что-то сказал ему. Старшина вытянулся, ответил:
— Есть, будет выполнено…
«Ну вот, все кончилось.- торопливо подумал Акулов.-Сколько все же мы пролежали на грунте? Часа три или больше?»
И, слушая слова команды, радостно бросился к своему месту — да, да, как хорошо, что все кончилось, что сейчас они всплывут.
И тут произошло нечто неожиданное. Уже была дана команда продуть цистерны, уже лодка подымалась кверху,- и вдруг Акулов почувствовал, что палуба уходит из-под его ног. Он сначала не понял, что происходит, и инстинктивно ухватился за поручни у мотора. Лодка погружалась с дифферентом на нос. Взглянув на Шелеста, Акулов подумал, что сейчас корабль станет на попа и перевернется вверх килем, потухнет свет, станут моторы… А старшина, что делает старшина?
— Заклинило горизонтальные рули,- громко сказал Шелест,- вот что наделала глубинная бомба.
Но все кругом были спокойны, каждый стоял на своем посту, и только у Синюхина было как бы удивленное лицо.
«Если заклинило горизонтальные рули, а у лодки дифферент на нос, да еще такой сильный, то как же выпрямить корабль,- думал Акулов,- как?»
Он глядел на Шелеста, на товарищей. Что же это такое? Старший матрос Рогов, комсорг лодки, стоявший у моторов, встретил взгляд Акулова и улыбнулся ему.
Рогов был первым учителем Акулова, когда он пришел на корабль. «Ты комсомолец? — спросил он его в первый день прибытия. — Вот хорошо, будем работать вместе…»
И они работали. Рогов учил показом. «Надо тебе знать,- говорил он,- что на лодке не может случиться ничего такого, чего бы мы сами не могли при желании и умении исправить. Вот ты и учись этому. Родина дала нам этот корабль, и мы должны беречь его, как мать, как самое дорогое и святое, что есть у нас».
Родина, родина! Точно радостнее и спокойнее стало на душе. Здесь стоят люди, которые вели этот корабль в бои, готовы были умереть для свободы той большой прекрасной страны, что легла бескрайными просторами от Мурманска до Севастополя, от Ленинграда до Владивостока. У каждого из них есть в этой стране свой родной дом, любимые люди, и так хорошо думать, что много прекрасного впереди, что опять идет великая работа созидания, что встают новые заводы из развалин, поля колосятся новым урожаем и вся страна кажется одним большим домом, который строит единая братская семья.
Лодка как бы застыла в наклонном положении и потом начала медленно выпрямляться. На ровном киле она поднялась на поверхность. Акулов освобожденно вздохнул. Он не знал, как был выпрямлен корабль.
— Чего проще,- сказал Рогов,- регулировкой водяного балласта все сделали. Раз горизонтальные рули заклинило, балластом выпрямили дифферент. Такое может всегда случиться.
Двери отсеков отдраили. Свежий воздух из открытого люка хлынул в помещения корабля. Шелест, Рогов и еще два матроса по приказанию командира исправляли «заклинившиеся» рули. И глядя на то, как старательно, точно и четко они работали, Акулов понял: мирная учеба для этих людей была той же войной. Никакого послабления для них быть не могло, так как каждое послабление было лазейкой для врага, могло грозить бедой родному кораблю.
Синее море широко расстилалось перед ним, и он жадно вглядывался туда, где чудились ему очертания Севастополя, арка и колонны Графской пристани.
…Незабываемое впечатление произвел на него героический город, когда увидел он его в первый раз. Хорошо сказал как-то на комсомольском собрании секретарь Железное:
— Пускай каждый из вас пройдет по нашему городу, побывает в Корабельной слободке, на Северной стороне, п окрестностях города. Там каждый шаг напомнит вам, как дрались севастопольцы за свой город, за свою родину. Вот и надо равняться по ним, быть такими, как они…
И. вспомнив робость и волнение, которые он испытывал в нынешний день, Акулов подумал, что в сущности все это только обычные будни повседневной учебы, это та школа, которая должна подготовить его, чтобы и он мог стать таким, какими были его старшие товарищи, испытанные огнем войны.
Они уже закончил» работу и кружком сидели на палубе у самого леера, весело разговаривали и курили. Рогов увидел Акулова и крикнул ему:
— Идите сюда, покурим, поговорим…
А Шелест добродушно спросил:
— Ну как, просолились чуток?
И он пододвинулся, давая место возле себя Акулову.
Николай Жданов
ДОРОГИ ДРУЗЕЙ
Стремителен обновляющий поток дней! Давно ли еще воина выла сиренами на улицах наших городов, вбивала надолбы на перекрестках дорог, рыла рвы, разрушала созданное годами труда.
И вот уже ветер Победы развеял чад и пепел войны. Камни развалин стали материалами новых строек, полевые аэродромы снова засеяны льном или овсом, парки Победы, посаженные на местах боев, шумят свежей листвой.
И Константин Васильевич Чебуренков, старшина первой статьи, моторист с торпедных катеров, давно уже вернулся в колхоз и в настоящий момент возит на своем зисе зерно по долгим трактам родного Алтайского края. Стираная форменка его посерела, и даже темные пятна от погонов сравнялись, выцвели, но по прежнему неукротим огонь его неутомимой души.
Недаром же. получив от него последнее письмо, ворочается по ночам на койке и часто выходит курить знаменитый друг его Курбан Атабаев, боцман с катера «Т-26». Письмо это не видел никто, и никому не показывал Курбан большой, в две ладони, портрет из газеты, вложенный в конверт. Но многие из мичманов догадываются, что происходит в душе Курбана.
Время разлучило старых боевых друзей, и вот уже год, как разошлись их дороги, хотя и тянутая по прежнему друг к другу их сердца.
Отвоевался моторист Чебуренков и, прощаясь с подразделением, горячо убеждал он друга, как только выйдет ему срок, — не откладывая, выправить билет на Алтай до станции Семиверстная, а там встретит он боевого друга, и станут они вместе делить мирную трудовую судьбу. Захотят — и колхоз поедут, там работы — гора; захотят — на стройки поедут, заводы подымать, города восстанавливать.
Минул год, и пришла пора Курбану решить будущую свою судьбу, а тут — это письмо и портрет.
Часто после спуска флага, когда загорается над бухтой щедрое южное небо и звезды обмениваются световыми сигналами с огнями фонарей, Курбан тихо бродит один у мола и думает о своем…
Много на свете открытых дорог, а надо выбирать одну. Но жадная к жизни душа у Курбана Атабаева, и многое манит его к себе и зовет…
Хороши весенние зори в степи, и с детства сладок Курбану запах поднятой плугом земли. Хорошо трепещет на легком речном ветру парус тихой рыбачьей ладьи. Заманчивы огни домен и заводских корпусов, и высока участь стать нужным человеком, мастером или бригадиром на стройках возрождающихся городов.
Но сильно полюбилось Курбану море, родным стал ему дивизион. Здесь перенес он тяжелую весть о гибели брата, о геройской смерти отца-партизана, здесь закалился и возмужал, здесь узнал он душу машин и торпед. Здесь узнал сладость боевой славы и честной дружбы морской! И трудно Курбану сделать решающий шаг.
Трудно и заманчиво…
В отряде славилась их дружба с Чебуренковым. Терпением и выносливостью, отвагой и выдержкой испытывала эту дружбу война. Нельзя забыть того, как, потеряв в бою товарищей, на поврежденном катере вдвоем добирались на базу. Не забыть того, как пулей врывались в гавань врага и, нарочно приняв на себя огонь, наносили на карту расположение немецких береговых батарей.
По всему Черноморью гремели их имена. До Москвы дошел слух о храбрых друзьях. Их портреты на фоне кормовых пулеметов и глубинных бомб появились в центральной морской газете,
А теперь тихо на катере. В полном порядке боевой механизм, брезентовыми чехлами покрыты стволы пулеметов. У команды катера нет никаких замечаний ни по дисциплине, ни по боевой учебе. Все так, все на месте!
Еще тогда во времена их совместного плавания, в пору походов и боев, Курбан за серьезность характера, знание дела был отличен и выдвинут; званием он был выше своего Друга. Мичманским его погонам с широкими, будто у генерала, золотыми полями втайне завидовал Чебуренков. И теперь Курбан может смело сказать и себе, и другу — не запятнал он высокого звания моряка-командира, оправдал доверие и впредь будет оправдывать.
