Франц Таурин - Партизанская богородица

Капитан выразительно произнес: «Гм!..» и наново оглядел ее оценивающим взглядом, после чего сказал, что ему вполне понятны ее благородные чувства.

— И вообще я по характеру больше мужчина, чем женщина, — продолжала изливаться Сонечка.

«Хорошо, что только по характеру», — подумал капитан и снова скосил глаза на собеседницу.

Он уже утолил первый голод, и теперь его с каждой минутой все сильнее волновал туго обтянутый бюст Сонечки.

Отец Феоктист, первое время не отвлекавший гостя, теперь тоже нашел возможным вступить в разговор.

— Долго ли располагаете пробыть в наших палестинах? — спросил он, подливая гостю янтарно-желтого травничку.

— Мне поручено навести порядок в вашей округе, — ответил Рубцов. — Надеюсь, много времени не потребуется. — И, склонившись к уху Сонечки, добавил: — О чем я весьма сожалею.

В эту минуту капитан был вполне искренен.

— Господи, хоть бы уж наконец-то! — вздохнула попадья.

— Миссию вашу нельзя посчитать легкою, — заметил отец Феоктист, для солидности нажимая на басовые нотки. — В народе не только дерзость, но и лукавство. Открытого неповиновения усмотреть трудно, но тлетворный дух богопротивных социялистических теорий, подобно червю в сердцевине яблока, подтачивает самые основы.

У капитана дрогнули ноздри.

— А мы этого червя под каблук... с яблочком вместе!

— Истинно сказано в Писании, — с готовностью подхватил отец Феоктист, если правая рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.

— Всё! — упрямо сказал капитан.

— Что всё? — не понял отец Феоктист.

Капитан стукнул кулаком по столу.

— Всё тело в геенну! Выжечь всю заразу!

Попадья тихо охнула. Капитан посмотрел на ее поглупевшее от испуга лицо и усмехнулся. Усмешка эта ввергла попадью в смятение.

— Геенна на том свете. А на этом отряд капитана Рубцова.

— Хотелось бы уяснить себе намерения ваши, — спросил отец Феоктист и сам поразился робости, прозвучавшей в его обычно столь самоуверенном голосе.

Капитан чуть прищурил острые глаза.

— Не поймите, что пытаюсь вторгаться в действия ваши, — заторопился отец Феоктист. — Только желая оказать посильную помощь.

— Благодарю! — сказал капитан сухо. — Что касается намерений... — он снова усмехнулся. — Вряд ли требуются пояснения. Впрочем, могу. Будет приказано: оружие сдать! Партизан и сочувствующих им — выдать!

— У нас в селе не слышно... — начал отец Феоктист.

И попадья подтвердила:

— Пока миловал господь.

— Но сочувствующие-то есть, — возразил капитан. — Двоих уже вижу.

Попадья перекрестилась дрожащей рукой.

— Господи Исусе!

Отец Феоктист попытался улыбкой прикрыть неудовольствие неуместной шуткой.

— Господин капитан шутит, — сказал он и снова наполнил лафетник гостя. — Угощайтесь, пожалуйста. За разговором забыли о трапезе.

Попадья встрепенулась и пододвинула гостю блюдо какого-то соленья.

Капитан учтиво поблагодарил ее, попробовал соленья, похвалил, сказал какой-то комплимент Сонечке, и разговор принял более соответствующее застольной беседе направление.

Впрочем, ненадолго.

Капитан изменил течение беседы:

— Если вам не известны партизаны, то вы, конечно, можете назвать мне людей надежных?

— Ждал такого вопроса, — с удовольствием признался отец Феоктист. — Есть вполне достойные люди. Соломин Хрисанф Дмитрич, владелец бакалейной торговли, Лукин Иван Семенович, церковный староста, Лукин Кузьма Семенович, Петров Иван Степанович. Все люди хозяйственные, с достатком.

— Голованов Илья Федосеич, — подсказала попадья.

Отец Феоктист поморщился и, видимо, хотел возразить.

Но попадья предварила его:

— Не спорь, отец, не спорь! Илья Федосеич хороший человек! Как узнал, что у нас гость, сразу послал ведро стерлядей и лагунок брусники на меду.

— Брусника на меду? — удивился капитан.

— А вы и не отведали? — спохватилась хозяйка. — Батюшки, да что же это я! Попробуйте, уж как хороша!

Капитан отведал и попросил положить еще. Холодная, выдержанная в медовой сыти брусника пришлась ему по вкусу.

— Скажите этому, как его...

— Илья Федосеич Голованов, — напомнила попадья.

— ...Голованову, что хороша брусника. А вы, отец Феоктист, запишите мне названных вами в памятку.

Отец Феоктист тут же встал из-за стола и через минуту принес из соседней комнаты продолговатый листок розовой бумаги.

Капитан прочел, перегнул листок пополам, положил в нагрудный карман френча и усмехнулся.

Фамилии Голованова в списке не было.

После ужина капитан пригласил Сонечку подышать свежим воздухом.

За околицей солдаты разложили костер. На звук тальянки собрались парни и девки. Парней немного. Не то попрятались, не то неурожай на них в селе Перфильево. Парни стояли грудкой и, казалось, сами не рады были, что пришли. Девки держались смелее. И когда гармонист, ефрейтор Куркин, оборвав «На сопках Маньчжурии», лихо рванул польку-бабочку, девки пустились в пляс в паре одна с другой, а самые отчаянные — и с солдатами.

— Вас не привлекают танцы на лугу? — спросил капитан.

Сонечка помотала кудряшками.

— Нет. Пойдемте на берег.

Идти с ней под руку было неудобно. Она значительно ниже ростом, и никак не приладиться к ее мелким шажкам.

Сонечка сочувствовала капитану и, чтобы вознаградить его, старательно прижималась к нему.

Капитан понимал, что отказа не будет, рука его давно уже вела себя нескромно, — но не подгонял время. Так интереснее. Он знает, чем все это закончится, а она еще не уверена — пусть поволнуется. Так вкуснее...

— Гавриил Александрович, вы были на войне?

— Был.

Медленно двигаясь, как приклеенные друг к другу, прошли еще несколько шагов. А все-таки она волнует, эта пухленькая Сонечка...

— Гавриил Александрович, а вы убивали? Вы сами?

— Убивал.

Сонечка вздрогнула всем телом.

— Ах!

И тут же сказала жалобно:

— Пойдемте домой. Я озябла.

У ворот остановились в тени от дощатого козырька.

Капитан поцеловал Сонечку. Она крепко стиснула его шею.

— Где ты спишь?

— Наверху... в летней горенке.

— Одна?

Она кивнула.

— Не запирай дверь. Иди. Я еще пройдусь.

— Ты сдурел, Федор!

— Отстань! Своя голова на плечах.

— Дурень, одна ведь! И тую сам в петлю суешь!

— Отстань, Петруха! Не хватайсь!

Федор с сердцем оттолкнул брата, вырвал винтовку, шагнул к порогу.

Петруха с отчаянием смотрел на него. Силой не удержать. Силы Федору одному на троих отпущено.

— Дарья! — обернулся к заплаканной Федоровой жене. — Ты чего молчишь!

— Федя! — взмолилась Дарья. — Не ходил ба...

— А ну вас всех! — разъярился Федор. — До могилы я к ней прикипел, да? Отвоевался я, хватит! Я землю пахать хочу!

— Мертвый не вспашешь! — тоже наливаясь яростью, закричал Петруха, загородил брату дорогу.

Но Федор отшвырнул его от двери и выбежал из избы.

Надо было торопиться. Все, поди, уже сдали. А в таком строгом деле тянуть ногу опасно.

И Федор кинулся крупным шагом, вобрав в плечи кудлатую голову, ровно преследуя кого-то.

— Фединька, вернись! — в печальном страхе крикнула вдогон Дарья.

Жалобный ее крик словно веревочкой захлестнул горло, остановил на миг. Федор тяжело сжал челюсти, матюгнулся, мотнул головой, разрывая невидимую, но цепкую веревочку.

На улице было пусто. Ни единой души. Только на высоком крыльце пятистенного дома несколько солдат.

Фельдфебель Барсуков сидел в красном углу, упираясь в стол плотно сжатыми кулаками.

Глубокий шрам, разваливший левую бровь, приспустил ему веко, и взгляд был тяжелый, подозревающий.

— А ну дай сюда! — Он встал из-за стола, взял протянутую Федором винтовку.

Осмотрел внимательно. Вынул добротно смазанный затвор, глянул на свет в дуло.

Винтовка была в порядке.

— Где взял?

— С фронта принес.

— Давно ли?

— Летось, в успенье вернулся.

— Летось?.. В успенье?.. — угрожающе тихо переспросил фельдфебель.

Он резко шагнул вперед, на Федора. Звякнули три медали на его широкой груди.

— Почему до сих пор не сдал? Партизанам берег!

И наотмашь стегнул затвором Федора по лицу.

Федор качнулся, но устоял. Кровь из разбитых губ потекла по крутому, давно не бритому подбородку.

— Ты пошто же так-то?..

Несправедливость, казалось, только поразила, но не испугала и не разъярила его...

— Взять! — будто выплюнул фельдфебель.

Двое солдат проворно подскочили, вознамерились заломить руки за спину.

Федор отбросил их.