Франц Таурин - Партизанская богородица

Менее стойкие всегда и менее дисциплинированы.

Брумис строго-настрого запретил заходить в деревни, пока три-четыре суточных перехода не останутся за спиной. Но последние крохи взятого в тюремной пекарне хлеба съели в первый же день. Рацион из голубики, костяники и не спелой еще брусники показался нестерпимо скудным. И с ночного привала самодеятельные фуражиры сделали набег на ближайшую деревню.

Окончился он трагически.

Поначалу все складывалось удачно. В крайнем дворе затихшей на ночь деревни обнаружили под поветью десяток куриц. Свернули им шею. Показалось мало. Попытались приколоть годовалого поросенка. На истошный визг выскочил хозяин с пешней в руках. Обороняясь, один из мародеров малодушно выстрелил. Всполошилась вся деревня. Послали двоих верхами в волость. Оттуда к утру прискакал взвод конных милиционеров.

Трусливые и тупые мародеры не сумели даже след отвести и сами показали дорогу к привалу.

...Застигнутые врасплох повстанцы метались по поляне, падая под перекрестным градом пуль. За несколько минут, пока бойня не уступила место битве, полегла почти половина брумисовского отряда.

Но частый сосняк, обступивший поляну, только в начале схватки был подмогой милиционерам. Среди вчерашних арестантов были и старые солдаты. Они сразу определили и численность нападающих, и расположение, и особенности их позиции. Под прикрытием тех же сосенок зашли милиционерам в тыл.

Живыми из всего взвода ушли только двое, оставшиеся на опушке коноводами. По ним стреляли, но безуспешно. Убили всего одну лошадь.

Пока на кострах варилось и жарилось конское мясо, провели отрядную сходку. Много было шуму и взаимных попреков. Большинство склонилось к тому, чтобы ночных фуражиров расстрелять всех до единого. Но когда стали выяснять их имена, ни одного в наличии не оказалось. Или все пали жертвами ими же вызванного налета, или благоразумно укрыли друг друга.

Продолжать путь всем вместе было бессмысленно. Никакой боевой ценности отряд не представлял. Ни спайки, ни оружия: несколько револьверов да милицейские карабины без патронов. Такой отряд в первом же бою был обречен на разгром и уничтожение.

Решили разбиться на мелкие группы и пробираться каждой порознь в партизанские края.

Так и прокормиться было легче.

Далеко в стране Иркутской,Между двух огромных скал,Обнесен стеной высокойАлександровский централ...

Заунывная, еле слышная мелодия тянулась неторопливо и монотонно, так же как тоненькая струйка дыма от головни, одиноко курившейся в прогоревшем кострище...

Брумис оборвал песню.

«Между двух огромных скал?..» А где же там скалы?... Видно, сложил песню человек, только слышавший о знаменитом на всю Россию централе, хозяин которому «сам Романов Николай»...

Завтра две недели, как он и его товарищи Азат Григорян, Алексей Перфильев и Егор Амосов распростились с централом, доставшимся Колчаку в наследство от последнего самодержца всероссийского.

Брумис как-то в шутку назвал свой крохотный отряд интернациональным. Четыре человека — четыре национальности: армянин, русский, якут, латыш. И еще добавил, что благодарит судьбу, так удачно подобравшую ему товарищей. Сам он в тайге бывал, как он выразился, «только с краю». Азат Григорян и в глаза ее не видывал. Зато рослый кряжистый Алеха Перфильев и проворный, сухой и крепкий, как узловатый лиственничный корень, Егор Амосов были в тайге свои люди. Алексей Перфильев, к тому же, родом был из Кежемской волости и всю приангарскую тайгу, начиная от Братских порогов и без малого до самого устья, исходил с охотничьей берданкой за плечами.

Братские пороги и Братский острог с колчаковским гарнизоном остались позади, и теперь беглецы чувствовали себя уже на своей земле. На ночь разжигали костер без опаски, и если и выставляли часовых, то лишь уступая настоятельному требованию Брумиса.

Утро будило тайгу и возвращало ей притушенное ночью разноцветье красок. Сочной зеленью налились широкие зубчатые листья костяники на поляне, и капельками крови загорелись притаившиеся под листьями гроздья ягод. Мягким зеленым ковром стлался брусничник промеж узловатых корневищ старых лиственниц, мощные, коричневые с прозеленью стволы которых уходили вверх, упираясь в самое небо. И само небо в просветах между неподвижными кронами голубело на глазах.

Пора подымать спящих. По заведенному порядку, с восходом солнца трогались в путь.

Брумис принес несколько сухих, ошкуренных временем сосновых веток, подбросил в прогоревший костер. Какой-то непонятный звук, долетевший с реки, насторожил его.

Пригибаясь под тонкостволыми, раскидистыми кустами ольхи, вышел на высокий берег реки и, укрывшись за толстым стволом старой сосны, осторожно выглянул.

Густо-синюю ширь Ангары рассекал надвое продолговатый приземистый остров, обильно поросший березняком и осинником. На берегу острова трое спускали на воду длинную черную лодку. Брумис снова услышал тот же встревоживший его звук и понял, что это скрипнуло днище по прибрежной гальке.

Брумис кинулся будить товарищей.

Когда все четверо, прячась за кустами, выглянули на реку, лодка была уже на воде. Сидевший в гребях сильными мерными махами гнал лодку поперек течения. Второй рулил на корме. Третий, с ружьем наготове, пристроился на корточках на носу лодки.

— Однако это наши мужики,— сказал Алеха Перфильев. — Схоронитесь в сосняке и ждите меня. — И уже вдогонку напомнил: — Костер затопчите...

Илимский поход капитана Рубцова

Вечером, накануне выступления отряда, капитана Рубцова принял сам управляющий Иркутской губернией.

— Не исключена возможность, что в недалеком будущем город наш станет резиденцией верховного правителя, — предупредил управляющий губернией в самом начале разговора.

«Неуютно стало в Омске!» — злорадно подумал капитан Рубцов.

Он, как большинство монархически настроенных офицеров, недолюбливал Колчака и не доверял ему. «Учредиловец. Общественник. Якшается с эсеровской сволочью!»

Сидевший перед ним управляющий Иркутской губернией Яковлев тоже принадлежал к этой категории. Правда, среди эсеров он числился самым правым. Но в глазах капитана Рубцова расстояние, отделяющее истинно русского человека (каким он себя считал) от эсера, даже правого, намного превышало расстояние между эсером, даже самым правым, и большевиком-совдепщиком.

Поэтому капитан Рубцов ничем не выдал своего настроения и продолжал смотреть на Яковлева с вежливой холодностью, наиболее — по его мнению — уместной при общении человека военного со своим штатским начальником.

— Это обстоятельство, — продолжал управляющий губернией, — побуждает принять особые меры к пресечению всякой антиправительственной деятельности, всяких попыток нарушить общественное спокойствие, от кого бы эти попытки ни исходили.

«Давно пора!» — подумал капитан Рубцов. Но взгляд его, устремленный на эрзац-губернатора, был по-прежнему строг и бесстрастен.

— Надеюсь, вы согласны со мной? — спросил Яковлев, задетый его упорным молчанием.

— Так точно! — отчеканил капитан.

— Маршрут вашего отряда пролегает по... — Яковлев поморщился и пошевелил пальцами, как бы подыскивая нужное слово, — по... наименее надежным волостям, находящимся вне сферы влияния военных гарнизонов. Вам надлежит, и это главнейшая ваша цель, распространить и укрепить наше влияние...

Управляющий губернией долго и довольно красноречиво излагал терпеливо внимавшему капитану политическое значение его экспедиции, особенно упирая на необходимость единомыслия всех слоев населения перед лицом надвигающихся испытаний.

Капитан Рубцов добросовестно прослушал пространную речь, но воспринял лишь напоминание, что «обстановка момента требует решительности» и что «в подобных случаях лучше перегнуть, чем недогнуть».

Этому принципу капитан всегда следовал неуклонно и так бы действовал, даже и не получив наставления управляющего губернией.

Но коль скоро оно было дано, то капитану осталось лишь заверить:

— Будет сделано!

Почти игривая самоуверенность, прозвучавшая в голосе капитана, покоробила Яковлева.

— Не лишним считаю напомнить вам, что в низовья Ангары мною уже посылались отряды. Капитана Валюженича, поручика Вейса, штабс-капитана Нарбута.

И тогда Рубцов в первый раз позволил себе усмехнуться.

— Отряд капитана Рубцова будет последним, посланным вами в эти благословенные края.

Усмешка делала смуглое горбоносое — и без того недоброе — лицо капитана поистине зловещим.

Управляющий губернией имел все основания надеяться, что мысль его о необходимости единомыслия всех слоев населения усвоена прочно и будет внедряться с должным усердием.