Франц Таурин - Партизанская богородица
Пока капитан совершал утренний туалет, фельдфебель Барсуков закончил утренний доклад.
Происшествий никаких не было. Солдаты накормлены. Завтрак господину капитану готов.
Солдаты наблюдали, как их командир, фыркая и покрякивая, с наслаждением подставлял разогретое и разнеженное сном тело под струю холодной воды, которой старательно поливал его ладные крутые плечи денщик — верткий, плутоватый с виду Тимошка Сбитнев — и вполголоса обменивались своими соображениями:
— Ублаготворил себя, теперь, как гусь, отряхивается!
— Завидно, Кеха?
— Кеху допустить, он бы весь день пролежал, не оторвался!
— Лодка маловата, а то бы взять на каждого по девке...
— Хоть бы на троих одну!
— А в Перфильеве девки хороши!
— И бабы!..
И разговор вернулся к событиям вчерашней ночи, когда после порки мужиков солдаты попытались мириться с их женами и дочерьми.
— Сколько прошли по Илиму? — спросил капитан, аккуратно застегивая все пуговицы френча.
— Верст семь, а то и восемь, — ответил Барсуков.
Капитан нахмурился.
— Неделю проползем до Нижне-Илимска.
Барсуков хотел сказать, что ветер в зад, эдаким манером можно и неделю, но не решился.
— Плетутся нога за ногу, — сказал он и сплюнул за борт.
Капитан с минуту смотрел на тяжело бредущих в упряжке мужиков. Нехорошо усмехнулся.
— Винтовку!
Фельдфебель подал.
— Слушай команду! — зычно крикнул капитан и протяжно, по-кавалерийски: — Ры-ысью ма-арш!
Мужики оглянулись, но ни один даже не пытался побежать.
Капитан выругался сквозь зубы, положил ствол на штабель мешков, служивший стеной каюты, и прицелился. Впереди, саженях в тридцати от лодки, у самой воды лежал крупный гранитный валун. Когда головной поравнялся с камнем, капитан спустил курок.
От валуна брызнули осколки. Выстрел раскатился гулким эхом в окрестных распадках.
Капитан закричал свирепо:
— Рысью ма-арш!
Мужики, начиная с головного, перешли на бег, старательно взметывая ноги. Бечева натянулась сильнее, и звонче зачуржала бегущая вдоль бортов вода.
— То-то! — сказал капитан, возвращая винтовку Барсукову.
— Гавриил Александрович! — простонала Сонечка.
Капитан проворно перебрался в каюту.
— Гавриил Александрович! — томно протянула Сонечка. — Вы меня так напугали...
— На войне, как на войне, дорогая.
— Вы совсем меня не любите...
— Напротив. Как могу, стараюсь быстрее доставить вас под родительский кров.
— Совсем, совсем не любите, — еще жалобнее повторила Сонечка.
Капитан нагнулся к ней и постарался уверить ее в обратном.
7Сходку никто не скликал.
Едва завозня с солдатами скрылась за горбатым, далеко выдавшимся в Ангару мысом, к церкви, на место вчерашней экзекуции, стал собираться народ.
Одним из первых пришел Петруха Перфильев.
Он едва ли не единственный в селе не явился вчера на площадь и потому не подвергся ни порке, ни стыдному страху.
Но и у него был свой счет к рубцовским карателям. Старший брат Федор лежал при смерти с проломленным теменем и в клочья порванной спиной. Жена Петрухи — хоть и пряталась, как велел муж, на задворках в черной бане — попалась в руки хмельному фельдфебелю Барсукову. Может, и то добро, что фельдфебелю, не солдату. Фельдфебель, по крайности, делиться ни с кем не стал...
Пришли все — и поротые, и не поротые. А из пятерых, милостиво освобожденных капитаном от шомполов, только Иван Федосеевич Голованов.
Но хоть собрались и все, никто не брал на себя почин открыть сход. Дело это старосте принадлежит, а Иван Степанович Петров прийти поостерегся.
Не молчали. Сбившись кучками, кричали враз, перебивая друг друга. Наверно, крепко икалось и капитану, и фельдфебелю, и прочим его опричникам.
— Денис! — прервал Петруха Перфильев молодого долговязого мужика, который матерился особенно яростно, — ты спасибо скажи, что не хворостиной драли, а то бы по сю пору щепки из заду таскал.
— Зубы моешь! — закричал Денис, свирепо тараща свои круглые навыкате глаза. Тебя бы так!
— А меня пошто? — мрачно усмехнулся Петруха. — Я и до порки все понял. А тебе вот объяснить надо было, что к чему. Вот капитан и постарался.
— Придет черед и капитану!
— Видишь, как ты правильно заговорил, — со спокойной злостью продолжал буравить Петруха. — Вот и выходит оно, что порка на пользу.
Денис снова взорвался бранью, но тут толпа подалась к поповскому дому. Вместе со всеми подошли и Денис с Петрухой.
На крыльцо поднялся Иван Федосеевич Голованов.
Он стоял прямой и крепкий, возвышаясь, как кедр над сосновой порослью. Картуз зажат в левом кулаке, ветер шевелил курчавые темные с густой проседью волосы.
— Мужики! — сказал он негромко, но внятно, и толпа стихла, почувствовав скрытую силу этого густого голоса. — Совесть где наша? Долго ли будем терпеть!
— Ты-то чего потерпел? — с неостывшей еще злой обидой выкрикнул Денис.
— Не мене твово, — спокойно, но твердо ответил Голованов. — Не токо по заду секут. По душе больнее... А ты знаешь, почему моей спине шомполов не досталось?.. Похвалилась попадья моей бабе, выручила де. Брусника, вишь, с медом по вкусу господину офицеру пришлась... А не набрала бы баба моя брусники, меня бы растянули. Я ведь, в аккурат, третий с краю стоял.
— А я четвертый! — снова не утерпел Денис. — За тебя ирода отдувался!
Петруха ткнул его кулаком в бок.
— Да хватит тебе! Помолчи!
— Не то беда, что тебя секли, а меня нет, — продолжал с мрачной сдержанностью Голованов. — Беда, что порядку нет у нонешной власти. Кто палку взял, тот и капрал. Кто захочет, тот и сечет. А мужику одни права — подставляй спину... А почему? — он в первый раз повысил голос. — Наша вина. Смирного токо ленивый не бьет. А ведь сила-то наша, мужики! — кованый его голос загудел набатом. — Всем миром подымемся, супротив нашей власти никто не устоит!
В отряд вступили сорок три человека. Винтовки были только у шестерых. Остальные с берданками и шомполками.
Командиром выбрали Ивана Федосеевича Голованова, он еще с японской войны пришел с двумя лычками — младший унтер. Помощником к нему Петруху Перфильева.
На том же собрании порешили: послать связного в партизанский отряд Бугрова, который, по слухам, недавно занял село Кежму в низовьях Ангары.
Веселый парень, Санька Перевалов
1Места были незнакомые, и Палашка опасалась отходить далеко от зимовья.
Когда уходила, Корнюха тоже предупредил:
— Смотри, заплутаешь. Приспичило тебе... по грибы.
— Не была я в лесу! — отмахнулась Палашка. — Кабы морок. А седни солнце, оно дорогу укажет.
— Солнце покажет, коли места хоженые, — возразил Корнюха. Помолчал и добавил: — Ищи тебя потом... Они раньше ночи не вернутся.
— Лежи! — строго сказала Палашка, — Я по-быстрому. И не ползай, не береди рану!
Корнюха получил пулю в мягкое место в перестрелке с разъездом милиционеров, когда третьего дня ходил в разведку. Рана была не опасная, но болезненная.
Сегодня маленький отряд Сергея Набатова еще затемно ушел в деревню Шаманово. Там, как разузнал Корнюха, стоял милицейский взвод. Охранял склад с патронами, брошенными при поспешном отступлении партизанами незадачливого смолинского отряда. От знакомого мужика, который приходился какой-то родней, не то двоюродным, не то троюродным дядей и укрывал целый день племянника на задворках в черной бане, Корнюха узнал, что в Шаманово должна прибыть из Братского острога полурота солдат, посланная капитаном Белоголовым, чтобы забрать отбитые у партизан боеприпасы. Прихода солдат ждали со дня на день.
Решили не медля сделать налет, отбить склад. Сколько можно — унести, остальное — зарыть или уничтожить.
Корнюха просился на вылазку вместе со всеми, но Сергей и думать не велел.
— Кто знает, как дело повернется. Может, придется рысью уходить. Куда тогда с тобой? Оставайся уж тут, комендантом крепости и часовым при Палашке.
Пришлось Корнюхе скрепя сердце остаться при Палашке. Раньше это, может-быть, в какой-то доле вознаградило бы его. Теперь же смотреть на нее одна мука, разговаривать с ней — того горше.
С того дня, как вернулся в слободу Санька Перевалов, никого, кроме Саньки, она и не замечает. Весь белый свет застил. Потому и в тайгу с отрядом подалась...
Но тут Корнюха вспомнил, как Палашка, не боясь карателей, пробиралась тайком на остров, как ночами бесстрашно бегала связной по притихшей слободе, и ему стало стыдно, что в своей ревности он так несправедлив...
А все-таки дура она!.. Что в нем такого?.. Что гармонист, да плясун, да песенник? Это, что ли, главное в жизни?.. Плясать он мастак. Да зато и верченый! Еще бы! Все девки за ним, как привязанные. Да и бабы глаза запускают. Сам хвастается: сызмальства превзошел науку страсти нежной... Подумаешь, герой...
