Катехон - Сухбат Афлатуни
«Смотрите! – кричит кто-то. – Голова всплывает!» «Где? Где?» – толпа задирает головы, кто-то, наоборот, смотрит вниз, кто-то торопливо ощупывает свою голову и приглаживает волосы. «Это не голова! – слышится другой голос, высокий. – Это просто… темное пятно!» «А у меня еще полсписка, – кричит какая-то женщина с выбритым затылком. – Ну где этот чертов Сергей… ой, простите! Не чертов, не чертов, миленький, хорошенький…» «Всплывает, всплывает!» – снова кричит кто-то, и снова кто-то начинает торопливо доказывать, что это не голова, это просто мусор, мусор в форме головы.
33
– Как тебя звать сегодня?
– Фульский король.
Она внимательно поглядела на него. Это было одно из самых тайных его имен. Нельзя произносить вслух, только про себя.
Это была игра. Каждое утро, когда они просыпались, он целовал ее в грудь, где сердце, быстро и осторожно. А она его в голову, в рубец от операции. И спрашивала, как его называть: почти каждый день у него было новое имя. Ирис. Пестрый брат. «Сожженный» появилось после того пожара, когда она смазывала ему ожоги.
А ее имя он должен был забывать. И иногда спрашивать, как ее зовут, и знакомиться с ней как бы заново. Это тоже было их игрой (пока еще – игрой).
– Es war ein König in Thule, Gar treu bis an das Grab…[29] – напевала она, застилая тахту.
Можно было, конечно, не застилать. И не петь, со слухом были проблемы. Еще в батумской музыкалке, где она успела немного потыкать в пианино. Анечка, может, тебе лучше в шахматный кружок? Она ненавидела шахматы.
Она взмахнула пыльным покрывалом и опустила его на тахту. Здесь всё пыльное. Покрывала, рубашки, люди, кожа, волосы, губы. К этому можно постепенно привыкнуть, говорила она себе. Тоже стать пылью. Рассеяться и лечь на всё. Еще раз взмахнула покрывалом. Сзади подошел Сожженный. Простите, Фульский король.
– Может, уедем? – Она села на тахту.
Король стоял перед ней в трусах, с полотенцем и кусочком зубной пасты на шее.
– Куда?
– В Германию.
– От мамы заразилась?
– Садись сюда…
– Что я там буду делать?
– Жить.
– Я и здесь живу. – Он сел рядом.
– А я – нет. Я не живу. Пусти.
Она встала… лоджия поплыла перед глазами, она успела за что-то схватиться.
– Ты в порядке?
Сожженный держал ее за руку. Да, она схватилась за него.
Молча вышла с лоджии.
«Сожженный»… Нужно завязывать с этой игрой, со всеми этими играми.
– А что означает эта всплывающая голова?
Она уже успела рассказать ему сон.
– Не знаю.
Он всегда так говорил, когда что-то знал.
– Возможно, – он глядел в сторону, – просто дворец Фульского короля. После того, как он затонул, он иногда всплывает…
– Ты говорил, он имел форму улитки.
– Он мог поменять форму. То, что не существует, может легко менять форму. Внутри этой головы тоже мог быть лабиринт, закрученный по спирали.
– Было страшно. – Она тоже смотрит в сторону, куда-то в окно. Но видит не окно. Не утро. Не небо. Из забурлившей воды медленно поднимается голова… Снова окно. Утро, дерево.
– Это и требуется. – Фульский король обнял ее сзади. – От страха человек глупеет. Но когда ничего не боится, глупеет еще больше.
Родителей не было, разошлись по своим работам. Очень гуманно. Сейчас она примет душ.
Ошиблась. На кухне, у плиты, стоял отец, наблюдая за кастрюлькой. В одних трусах, жарко. Похожий на Сожженного, то есть… да, Сожженный похож на него. Причина и следствие. Причина стояла перед ней и следила за бульканьем воды. Заметив ее, улыбнулась… Надо съезжать отсюда.
Зашла в ванную. Долго и яростно чистила зубы, словно что-то кому-то доказывая. Наконец, забралась под душ и прикрыла глаза.
Сожженного она будет называть Фархадом, думала она, растирая спину. Хорошее имя. Означает, она же читала… да, носителя царской благодати. Вот и пусть носит эту благодать. Никаких «сожженных»… Никаких этих… этих… «фульских королей».
Вытащив затычку, полюбовалась, как мыльная вода уползает в отверстие. Сожже… Фархад называл это созерцанием-катехоном. Когда долго что-то бессмысленно разглядываешь. Пыль возле нагретой асфальтовой дороги. Корку арбуза. Мыльную воду с чешуйками ее кожи, чешуйками ее мыслей, утекающую в отверстие… в отверстие…
Она прошла по коридору, оставляя влажные следы.
Возле плиты стоял Фархад и гипнотизировал закипавший шоколад. В той же позе, что и отец. Кажется, в тех же веселых трусах.
– Шоколад, – сказала она и села за стол. Налила себе воды из теплого графина. – А холодненькой нет?.. – посмотрела на его трусы, локти, затылок.
Светлое настроение понемногу утекало из нее. Куда-то. В черную сливную дыру.
– Фар-хад, – пошевелила губами, на максимально убавленном звуке.
Он почувствовал. Поднял голову, сощурился:
– Что-то сказала?
Она помотала головой, поджала под себя ногу. Он отошел к раковине.
– Фар-хад, – снова позвала одними губами в пыльце шоколада. – Фар-хад…
Экфрасис № 4
На экране – стена светло-серого мрамора. Керамическое панно в зеленоватых тонах. На панно изображены двое. Тихо сидят за низким столом и беседуют.
Под панно надпись, тоже из поливной керамики. «Фархад и Ширин».
Мимо, не в резкости, мелькают люди. Что-то неприятно звякнуло… А, объявление. «Платформа четида турманг». «Отойдите от края платформы. На станцию прибывает поезд». Слышен гул. «Фархад и Ширин» исчезают за подъехавшим поездом. Смазанные силуэты выплескиваются на платформу, другие исчезают в освещенном изнутри прямоугольнике. «Эшиклар ёклади…» Да, она уже знает. «Двери закрываются». Мягко гудит и начинает двигаться поезд, быстрее, быстрее.
«Фархад и Ширин» снова видны.
Они сидят всё за тем же низким столиком. Ширин протягивает Фархаду пиалу. Фархад прижимает ладонь к груди. Нет, конечно, какой шоколад… Чай, вечный чай. Или нет? На столике что-то вроде кувшинчика… Да, вот этот тип в майке отойдет, будет видно. Отошел. Вино? А как же мусульманский запрет? «Это было до ислама», – говорит Фар… как она тогда его называла? Не Фархад. «Сожженного» он еще не придумал. Ирис. Да, она называла его Ирисом. Почему? Она сказала, что любит ирисы. Они везде тогда торчали – фиолетовые, желтые, белые – в ту спокойную ташкентскую весну.
Платформа снова обрастает толпой. А эти двое всё сидят, поблескивая глазурью. Ширин протягивает чашу,
