Катехон - Сухбат Афлатуни
Много было сказано слов над рекой времени, отражающей в себе всё и не отражаемой ничем. Неслучайно Гегель – еще один ученый муж, с которым дракон беседовал за скучным обеденным столом, – назвал время «самопорождением небытия». Это определение дракону пришлось по вкусу – гораздо более, нежели кислое мозельское, которым потчевал его берлинский профессор. «Это вы складно придумали, господин профессор», – сказал он тогда, поблескивая чешуей. Блестела она, конечно, невидимо для человеческого глаза, способного увидеть лишь еду, дом, деревья, сумерки… Но профессор вдруг затревожился и заерзал; восковая значительность слетела с его лица; он подался вперед, зрачки расширились. «Придумали складно с самопорождением небытия… – Чешуя гостя продолжала поблескивать, отражая горевшие на столе свечи. – Но только неспособно оно, небытие, ничего порождать… И хотело бы – да неспособно! Это я вам как один из виднейших его представителей заявляю». При этих словах он стал исчезать, пламя свечей погасло от взмаха невидимых крыльев. Через несколько секунд (если использовать земное время) он уже скользил во влажном воздухе над Берлином, а пожелтевший профессор звал жену, чтобы пожаловаться на галлюцинации…
Впрочем, этого Георга Гегеля, по иронии носившего имя святого-драконоборца, следовало бы даже как-то поощрить. Именно он в своих лекциях по философии истории возвысил эту даму, Историю, до философских высот… Прежде бывшая чем-то вроде занятного собрания сплетен и слухов, она быстро выросла до науки, научилась быть скучной, основательной, обзавелась кафедрами и заползла в школьные учебники. Из промысла гробокопателей и искателей кладов возникла археология; авторитет этой науки-землеройки сделался непререкаем: всякое сообщение проверялось теперь извлеченными из земли костями, черепками и прочими находками. Некоторые из них дракон сам же и подкидывал, получая от этого небольшое темное удовольствие. Особенно что касалось древних верований, соперничавших с христианством. То какой-нибудь полуистлевший гностический манускрипт подбросит, то рисунок манихейский…
История воссела на мозге европейцев, как божество на сизом облаке. Прежде четким и осязаемым было настоящее; за пределами его, дальше, в прошлое, шумели воды неведомого, слегка расцвеченные мифами и историями. Теперь же само настоящее подернулось туманом, как зеркальце в купальне; прошлое же, благодаря успехам археологии, папирологии и прочих «логий», делалось всё более ясным и осязаемым. Само христианство теперь было вынуждено держать экзамен по истории, как-то сообразовываться с разными откопанными в пустынных и диких местах предметами.
Однако это была пока увертюра. Занавес еще не открылся, и часть публики бродила в полутьме, высматривая свои места. Но вот увертюра догремела, хлопнули тарелки, занавес вскрылся и поехал, обнажая сцену, являвшую собой пустынную местность. Раздались аплодисменты.
…Итак, он подполз поближе к Жене, облеченной в солнце и пребывавшей в муках рождения. И запел бархатистым басом-профундо. «Если Ты Церковь Божия, то ответь: почему до сих пор не явился Тот, кто тебя основал? Ведь Он говорил, и не один раз, а многажды, и не туманно, а ясно, что придет скоро. Что уже то поколение увидит Его пришествие. Где же оно? Прошло почти две тысячи лет. Почти две тысячи лет, многоуважаемая Церковь! Почти две тысячи лет человеческой истории с разными событиями, войнами, поветриями, неурожаями, рождением новых царств и закатом старых. Где же Он? Или Он уже приходил? Но отчего этого никто не заметил, даже ты, Его Церковь? Если же Он еще не пришел, то отчего же медлит, отчего не выполняет Своего обещания? Или же Он просто не может его выполнить, поскольку был всего лишь обычным человеком, а?»
Пропев это под пиццикато, дракон замолк; часть публики зааплодировала, другая впала в задумчивость. Все ожидали, что́ пропоет в ответ Жена, облеченная в солнце. Но та продолжала испускать тихие жалобные стоны, ибо родовые муки ее усугублялись страхом перед драконом, стоявшим перед ней и готовым пожрать рожденное ею. Эти стоны были слышны и в зрительном зале, особенно в ложах, где поблескивала избранная публика; многие сочли их немелодичными и зажали уши.
Вскоре, однако, им пришлось их разжать: не дождавшись ответа, дракон шумно взмахнул крыльями и, пробив позолоченный потолок театра, вылетел вон. Кровля обрушилась; придавленная ею публика хрипела, стонала или уже молчала; остальные давили друг друга, устремившись к выходу. От упавшей люстры возник пожар, быстро охвативший деревянно-бархатные внутренности театра…
Впрочем, возможно, никакого театра с пением и пожаром не было. А была пустыня с ручейками песка, набегавшими друг на друга. И ветер. И дракон, сидевший на пригреве и внимательно глядевший на Жену. Ибо она должна была вот-вот произвести младенца мужского пола.
И огласилась пустыня звонким младенческим плачем.
И подступил дракон к Жене, чтобы поглотить младенца. И распахнул пасть свою. И прищурил изумрудные глаза.
114
«И даны были жене два крыла большого орла…»
«Да, дальнейшее известно».
Они продолжали сидеть над речкой. Солнце заползло за деревья; запахло вечером. Еще пахло пылью, выжженной на припеке травой и близостью воды.
«А при чем здесь время?»
«Дракон. Там же, в Апокалипсисе, сказано, что он был изгнан из пространства. Но он покуда имеет некую власть над временем».
По речке проплыла сломанная ветка тополя; пришвартовалась неподалеку. Вода еще немного поиграла ею, пытаясь отсоединить от берега. Ветка послушно подвигалась, но так и осталась на своем месте.
«…Нет, конечно, изменить того, что должно быть, он не может, – продолжал голос. – Но может ускорить».
«Откуда ты знаешь?
«Помнишь, в искушении Иисуса в пустыне… не у Матфея, а у Луки, где диавол показал Ему все царства вселенной в мгновение времени. Вот это “мгновение времени” разве не означает предельное ускорение, сжатие времени? “Эн стигми хрону”, по-гречески… Если дословно, “в точку времени, в укол времени”. Отсюда, может, и стигмы, язвы на руках и ногах Христа. Эн стигми хрону. Он был распят сгустившимся временем, сжатым в одну точку».
«Где ты это вычитал?»
Ответа не прозвучало. Возможно, он был дан как-то зрительно. Движение бровей вверх, поджатие губ, нечеткая улыбка. Легкий хмык. Снова раздался второй голос:
«Знаешь, что я подумал? Не обидишься? Тебя надо сжечь на костре».
И снова не было ответа. Как будто тот, первый собеседник растворился в плеске реки. В пикселях солнечных бликов на серой траве.
«Смотри!»
Чей это был голос? Резкий, чуть хриплый.
«Да нет, на воду! Кровь…»
«Да ладно, ржавчина какая-то. Или химия. Сливают всякую дрянь…»
Они посидели еще немного, наблюдая, как вода у берега приобретает неприятный темный оттенок. Затем поднялись, отряхнулись и ушли.
Пейзаж, освободившись от людей и их разговора, постоял немного
