Катехон - Сухбат Афлатуни
– Они защищались.
– Да, – кивнул Сожженный, – защищались. Яростно защищались от будущего. От своего будущего… У тебя осталось вино?
– С добрым утром. Ты же видел, я всё выпила.
– Подыши на меня, может, немного опьянею.
– От такой дозы алкоголя…
– Жалко, что ли? – Его нос приблизился.
– Ну вот…
Подышала. Самолет слегка заболтало.
– Подействовало. – Сожженный потянулся. – Уже качает.
По радио просили занять свои места. Она сунула журнал обратно в кармашек.
– Не сходится у тебя что-то. То говоришь, нужно остановить время и создавать катехоны… Теперь – что прошлое – это плохо и нужно экспортировать будущее.
Сожженный посмотрел на нее.
– Почему? Остановить время – это одно. Вернуть прошлое – другое… Что с тобой?
– Да так… Сердце… – вытерла лоб. – Сейчас пройдет.
Надо же… никогда не боялась летать. Или просто отвыкла за годы самаркандского плена? Нагнулась, нашарила в рюкзачке корвалол. Накапала в рот, запила из бутылки. Забрызгала им лицо, майку. Идиотизм.
66
Может, не надо было его увозить из Самарканда?
Это было его место. Да, там он мучился. Мучился Самаркандом, задыхался им, но там он цвел. Бледными, огненными цветами, цвел и светился этой болью. Хотя его стихия – не огонь, а вода. Как и ее. Но его вода была стремительна и темна, как речка Сиаб («Сиёб», – поправлял он), «Черная река». А ее вода – широка и безбрежна, как Черное море, которого она когда-то боялась. Войти в море означало войти в себя. Войти и исчезнуть в себе, а это страшнее, чем исчезнуть в другом. Из другого можно вырваться и вернуться в себя. А из себя можно вырваться только в смерть.
Это тоже его слова. Она вся обросла его словами, его мыслями, шепотом. Носила их на себе, как его куртку, в которой подметала в их самаркандском дворе. А он стоял на пороге и смотрел на нее.
Вот и надо было его там оставить. Не трогать, не затаскивать его в самолет, не волочить за собой по Грузии, потом по Турции, потом… Оставить его среди этих пыльных листьев. Мысленно засыпать его этой листвой, сделать холмик и оставить. В его месте.
А ее место? Где было ее место?
Наверное, везде. «Ты вездесь» (снова его слова). Лучшим было то, откуда легче было уехать. Не обрастая ничем. Ни вещами, ни друзьями, ни мужчиной, ни его словами.
Нет, Сожженному, когда отпускала боль, даже нравилась Грузия; впрочем, она нравится всем… Но и с болью он был спокойным. Только просил помочь ему. Она мяла ему затылок, втирала туда какую-то дрянь, после этого долго и зло мыла руки.
Хуже было другое. Он стал ее забывать. Называл ее другими именами. Один раз, в Батуми, даже попросил выйти. Почему? Потому что сейчас должна вернуться его жена. Это было уже слишком.
Потом он ее постепенно вспоминал. Обнимал, целовал запястья, шею, лоб.
Но и это не было худшим. Худшим было то, что она сама стала его забывать.
Нет, она помнила его, его имя, всё, что с ним связано. Помнила его запах, номер его паспорта, некоторые его мысли… Она не помнила одного: почему он должен быть рядом с ней. Что произошло в Самарканде, отчего он не просто оказался рядом, но с шумом втек в нее, как Сиаб в Черное море. Хотя где Сиаб, а где ее море…
67
– Нет, ты не похожа на него…
Они шли вдоль моря. Волны изгибались, падали и уходили, гремя галькой.
– В нем на глубине более ста с чем-то метров нет уже никакой жизни. Сплошной сероводород и темнота. А у тебя – наоборот. Чем глубже, тем светлее… и живее.
Она посмотрела на Сожженного, пытаясь понять, похвала это или… Не поняла.
Они третий день торчали в Батуми, кормя комаров и бродя вдоль моря. Море штормило, купание было запрещено. Мужики в шортах, спасатели, следили, чтобы никто не лез в волны. Она и не собиралась, только засняла несколько волн. Хотя, наверное, была не против, чтобы ее спасли. Эти, в шортах, или другие. Не от волн, а от этих дней, от ночей с комарами, от Сожженного.
Четыре дня они прожили в Тбилиси. Было жарко. Пришлось слегка заголиться (вот файлообменник с фотографиями), в первый же день обгорела. Сожженный молча мазал ее кремом. Не так, не теми движениями, не в тех местах. Он ничего не понимал, был заперт внутри своей боли.
Она гуляла одна. Надевала соломенную шляпу. Покупала мороженое, медленно ела. Покупала длинную и шершавую чурчхелу. Накрасила губы. Прежде она избегала красить губы: в университетских кругах, к которым она себя причисляла, это считалось дурным тоном. Сожженный тоже удивился: «Крови напилась?»
Ей хотелось нравиться. Вознаградить себя за эти три года заточения. Только не знала как. Или знала, но боялась. Смотрела в зеркало и шевелила красными губами.
Грузия отогрела, разбередила в ней женщину. Когда Сожженный, наглотавшись лекарств, засыпал, она шла в город. Останавливалась в дверях, смотрела на него. Он лежал, вдавив лицо в подушку. Подходила, целовала в затылок. И убегала.
К чему привели эти одинокие вылазки и к чему не привели, она сообщать не будет. Ее личная территория, «Kein Zutritt für Unbefugte!»[35]. Черная ладонь, зачеркнутая красной линией.
В конце концов, Сожженный был с ней. Он был всё еще ей нужен. Иногда они снова соединялись, и на какие-то несколько минут, секунд, наносекунд всё становилось, как раньше… как раньше…
Они идут вдоль волн. Боль недавно оставила Сожженного; он вспомнил ее и виновато улыбнулся. И стал рассказывать про самаркандскую речку Сиаб, рядом с которой он сидел с друзьями. Она слушала вполуха. «Здесь тоже есть реки», – сказала зачем-то. Вечером у нее была встреча с одноклассниками.
Она вывела Сожженного прогуляться. Как всегда, дошли до моря.
Возле магнолии стояла худощавая женщина, что-то раздавала.
– А вот и сестра по разуму, – сказал Сожженный.
Когда поравнялись с ней, женщина быстро улыбнулась и сунула листок.
Отойдя немного, прочли.
«Экскурсии! Знаменитое грузинское застолье с национальными блюдами и, конечно же, с вином, чачей и тостами тамады! Конкурсы и призы! Возможность приобрести местный мёд! Танцы в исполнении местного коллектива! Поход в субтропический лес! Регион Имерети – лидер застолья в Грузии!»
– Не выбрасывай, – сказал Сожженный. – С душой написано.
Она и не собиралась выбрасывать. Почему бы не поехать, раз море закрыто?
Посмотрев на Сожженного, отказалась от этой идеи.
На пляже сидели редкие голые люди и смотрели на волны. Тут же вертелись
