Катехон - Сухбат Афлатуни
– Печальное место, – сказал Сожженный.
– Завтра волнение будет меньше, – сделала снимок.
– Да нет, просто – печальное. Попытка вернуться в первозданный рай.
– И что тут печального?
– Только то, что невозможно. И чем старательнее имитируют это возвращение, тем грустнее это со стороны.
– Вот именно: со стороны. Скажи, завидуешь.
– Кому? Ему? – Сожженный показал взглядом на пузатого мужика в красных трусах. – Или ему? – скосил глаза на бродившего чуть подальше сутулого подростка. – Или им? – на двух женщин в одинаковых соломенных шляпах.
– Всем, – сказала она.
И ушла переодеваться на встречу. А он остался бродить. «Общаться со стихией». Пусть общается со стихией, а она пойдет общаться с приятными людьми.
Оглянулась. Он стоял неподвижно и смотрел на волны.
Как они посидели с одноклассниками? Посидели. Поорали в караоке. Услышала много приятного и мотивирующего. «А кто муж?» – «Гений». – «Понятно. Который много думает и мало зарабатывает…»
Вернулась под утро, «гений» спал. Ну и хорошо. Лениво стянула с себя платье.
Экфрасис № 8
Монах – или не монах… Темная одежда. Сидит на каменной плите. К плите прислонена неоконченная скульптура лошади. И крест, тоже каменный, с отколотой перекладиной. Правее – еще что-то похожее на надгробный памятник.
Кладбище? Чуть дальше, в глубине, разрушенное здание. Церковь? Тихо пасутся овцы, торчат старые деревья. Тоже, возможно, мертвые. Рядом с овцами собака. Может, не монах, а пастух? Главное, конечно, небо: коричневатое, пустое… А это что за росчерки на нем? Облака? Время суток непонятно. Не ночь. Утро, день, вечер?
Они забежали сюда, когда обрушился дождь.
Дожди в Батуми не шли – они рушились, падали, валились, как пьяные… У нее был зонт; Сожженный свой, как всегда, забыл. Хотя от таких ливней зонт не спасает, ничего не спасает. Только спрятаться, как они сейчас. Забежали в музей.
Сожженный тут же сообщил, что не любит музеи. Но вспомнив про ливень (шум был слышен и здесь), стал послушно осматривать картины.
Эта находилась на втором этаже. Сожженный быстро подошел к ней. Словно проснулся. Она тоже подошла, спокойнее.
Картина была большой, больше остальных.
Покружив возле нее, Сожженный заглянул в табличку справа.
Омар Качкачишвили. «Вечность», 1984.
– Знаешь этого художника?
Она помотала головой.
– Интересно. – Сожженный снова смотрел на картину. – Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый.
– Оруэлл, – кивнула она.
С намокших волос упала на подбородок капля.
– Не думаю, что он его тогда читал… – Сожженный снова глянул в табличку. – Но бывают совпадения. В восемьдесят четвертом время действительно остановилось. Смерть Андропова, приходит Черненко, тоже ощущение такое, что вот-вот…
– Меня тогда еще не было. – Она слегка зевнула.
Ей не было скучно, просто ночь с одноклассниками, караоке, теперь этот ливень.
– Я был школьником. Один портрет в траурной рамке, другой портрет в траурной… Гвоздички рядом… Абсолютная власть держится на идее бессмертия. А когда она начинает умирать на глазах, один за другим…
Она достала из сумки хэнди, прицелилась к картине.
– Хочешь сфотографировать вечность?
Она отошла, пытаясь уместить картину целиком. Мешала скульптура, обнаженная женщина с гроздью винограда. Сняла со скульптурой. И с Сожженным, пока не видел.
– Неверно представлять вечность как кладбище, – говорил Сожженный. – Кладбище – это карикатура вечности. Только несмешная.
Она машинально кивала.
Попетляли еще немного по музею, шум дождя угас.
На улице всё было мокрым и светлым. Особенно деревья. Пройдя базарчик, купили яблоки и чурчхелу.
Ночью ей приснилась та картина.
Было тяжело, немела рука. Сожженного будить не стала: вдруг снова ее не узнает.
68
В Турции стало хуже.
Хотя всё было прекрасно. Погода, море, гостиницы. Музеи. И еще куча прекрасного, удобного и вкусного, ставшего вдруг бессмысленным.
Сожженный почти перестал ее узнавать.
Два последних дня в Батуми он провалялся в темной комнате. Она приходила к нему, мяла его тяжелую голову, приносила еду, которую он не ел. «Хачапури по-аджарски», – говорила она. Пробовали, кстати? Она потом покажет фото, в другом месте… Он смотрел на нее и не ел. Меняла ему полотенце и снова уходила. Установилась теплая погода, море успокоилось. Может, ей надо было сидеть с Сожженным. Гладить его немытую голову, слушать его бред. Но ей хотелось солнца. Обычного солнца, и обычного моря, и крупной мокрой гальки. Нельзя?
После прилета в Турцию Сожженному стало легче. Помыл голову, постриг ногти. Но ее он не помнил.
Один раз даже стал с ней знакомиться. Возвращались на пароме с Принцевых островов, море сверкало, шумели чайки. Сожженный отошел к бортику смотреть чаек. Вернулся. И стал с ней знакомиться. Нет, не розыгрыш.
Когда она начинала кричать, он просто удивленно смотрел на нее. Один раз попытался затолкать ее в ванную. «Поймите, сейчас войдет жена, как я ей объясню…» Она сидела в ванной, спрятав лицо в белое гостиничное полотенце.
Потом наступала ремиссия, он целовал ей руки, они бродили по узким улочкам. Продолжалось это недолго.
Они передвигались по Турции из города в город. План путешествия был составлен заранее, тщательно и подробно.
Она постепенно привыкла к своему неузнаванию. В конце концов, он не избегал ее. Нужно было только каждый раз придумывать, как себя обозначать. На его изумленный взгляд отвечала: «Я из турфирмы, сегодня я буду вас сопровождать…» Он не сопротивлялся, целый день они бродили вместе, к вечеру он даже немного влюблялся в свою заботливую Reiseführerin[36]. Фюрерить, правда, и не приходилось. Почти всё рассказывал сам, вываливая тонны сведений. Их он помнил.
Другой раз представилась подругой Анны: Анна уехала по делам, не успела его предупредить. «А я как раз здесь живу… вышла замуж за турка… Да, попросила побыть сегодня с вами…» Его не удивляло, что ни «гид», ни эта с неба свалившаяся «подруга» не знают турецкого. Что плохо ориентируются в местном пейзаже. Что берут его под руку и слишком пристально смотрят на него. Это казалось ему нормальным.
Он был весь в своих мыслях и в волнах боли, которые иногда накатывали на него, и тогда у сопровождавших женщин сразу же находились нужные лекарства. Это его тоже не удивляло. Как и то, что его Анна куда-то исчезла и доверила его вот этим… Только один раз, когда изображала свою турецкую подругу, Сожженный (это было в Эфесе) вдруг остановился: «Вы обманываете… Анна не уехала по делам, у нее сердечный приступ. – Подумав, добавил: – Она сейчас в больнице. И мы туда поедем».
Они стояли в
