Кристофер Мур - Венецианский аспид
Шайлок стоял, весь дрожа, весь в крови и ледяной воде, и смотрел, как успокаиваются воды, а у другого берега расплывается кровавое пятно.
– Пирожок бы пришелся кстати, – заметил он окружающей пустоте.
Он пнул кинжал Саларино в воду и поспешил своей дорогой, держа глаза широко раскрытыми. Они сохли на пронизывающем ветру, но он боялся даже моргнуть, чтобы в краткий миг тьмы снова не увидеть эту тварь из канала.
* * *Для Антонио утро растянулось далеко за полдень – все это время он пытался стряхнуть с себя похмелье после ночи разгула и алиби у синьоры Вероники. Бассанио изъял его из борделя наутро и приволок к себе на квартиру, но свет, звук, воздух и сожаленья по-прежнему были слишком болезненны, а от Грациано и Саларино никаких известий о том, что им ответил жид, пока не поступило.
Бассанио не переставал топить очаг и вываривал все надежды из курицы – обещая некий целебный бульон по рецепту, сварганенному для него нянюшкой в детстве, – но, несмотря на всю его суету и покаянное бормотанье, неудача его в призыве Порции на выручку только раздражала еще больше.
При встрече она ему сказала:
– Шесть тысяч заплатила б я ему – и вексель уничтожила; эту сумму удвойте иль утройте, чтоб такой прекрасный друг из-за вины Бассанио не потерял и волоса[257]. Но пока не выйду я замуж за того, кого мне изберут проклятые ларцы, у меня в распоряженье лишь то, что мне выделяют на поддержание Бельмонта. Если только я не обращусь к сестре, а она на Корсике, но раз вам нужны дукаты через неделю, боюсь, мое прошенье даже не успеет до нее дойти. Для вас, для друга вашего я готова сделать все – но я не могу предложить вам состояние, коим не располагаю.
Бассанио поднял взгляд от котелка, в котором помешивал бульон.
– Может, жид смягчится. Может, он научился доброте с тех пор, как его дочь пропала.
– Милосердие его было б радушнее, не сбеги его дочка с нашим Лоренцо, – ответил из-под одеяла Антонио. Он сидел, закутавшись с головой, на диване, прячась так от света и прочей жестокой действительности.
В дверь легонько постучали.
– Ну вот, – сказал Бассанио. – Должно быть, это Грациано с Салом.
– Потому что они известны тем, что робко стучат в дверь, прежде чем войти, – промолвил Антонио, однако на протеже сарказм его пропал втуне.
Бассанио открыл дверь.
– Пришла обезьянка со шляпой Грациано.
– Обезьянка?
– Говорит, его зовут Пижон.
– Говорит? – Антонио обезьянки нравились. Он чуть было не взглянул сам. – Обезьянка так сказала?
– Ну, не совсем, но на ней ошейник, а на нем медная табличка, и там сказано «Пижон». О, глядите, у него в шляпе записка. Не в обезьяньей шляпе. Грациано.
– И что в ней?
– И что в ней? – Бассанио переправил вопрос обезьянке.
– Нет, Бассанио, прочтите записку, а обезьянку спрашивать не нужно.
– А, ну да. Она, должно быть, читает только на иврите.
Антонио стащил одеяло с головы и спросил:
– Во имя святого, блядь, Марка, что это вы несете?
Обезьянка заверещала и ускакала вниз по лестнице.
Бассанио закрыл дверь и медленно повернулся к другу с запиской в руке.
– Не хотел вам рассказывать, раз они так жалко провалились… но я нанял вороватых обезьянок Ла Джудекки, чтобы они подстроили с ларцами мне все так, чтоб я женился на Порции. Видите, менора тут на воске – это их знак. Забавно, что у обезьянки не было желтой еврейской шапочки – только такой черненький колпак шутовской. Может, евреи такие по праздникам носят.
Антонио не думал, что голова может болеть сильнее. Оказалось – может.
– Вскройте записку, Бассанио. Что там говорится?
Бассанио развернул пергамент и прочел:
Уж четверо друзей навечноУ Смерти в кожистых руках,А фунтом тухлой человечиныНе утолить обиды дурака.Мои соболезнования.
Бассанио глянул поверх пергамента на своего жалкого друга – глаза того вдруг расширились.
– Ха! Последняя строчка даже не в рифму. А что это значит?
– Это значит, – медленно проговорил Антонио, – что гондольер с кинжалом Саланио солгал. Он не от Сала получил кинжал, чтобы доставить вам записку, и не мелкого жиденыша возил он ночью в Бельмонт. А Саларино и Грациано уж больше не войдут в эту дверь с добрыми вестями.
Явление двадцать второе
Без булды, Шайлок
Шайлок не увидел нас у себя в доме, когда вошел, – так сосредоточенно закрывал он за собою дверь и запирал ее, отгораживаясь массивным дубовым брусом от того, что может оказаться в мире снаружи. Затем старик прислонился лбом к двери и остался так стоять, дрожа и отдуваясь. Когда к нему сзади подошла Джессика и набросила ему на плечи полотенце, он заорал, а она отскочила.
– Папа, – произнесла она.
– Смотрите! – сказал я. – Я вернул вам блудную дочь. Давайте же, потискайте девушку как следует.
– Нет у меня дочери, – ответил Шайлок, вжимаясь спиной в дверь так крепко, что я впервые увидел его не сгорбленным. Джессика стиснула полотенце у груди и отступила, глотая слезы. – Вор! – сказал он мне. – Где мои дукаты?
– Смотрите, я привел Марко Поло!
– Где моя бирюза?
– И еще вот эту обезьянку по имени Пижон. Посмотрите, какой у него маленький шутовской нарядик.
– А остальные мои ценности?
– И поглядите только на этого огромного слюнявого балбеса. Даже больше двух здоровенных евреищ Тубала.
– Очарован, – произнес дебил.
– Я уже видел эту обезьянку, – сказал Шайлок.
– Пижона, – подсказал Харчок.
– Он передал мне записку – и часа не прошло с тех пор.
– Я знаю, – ответил я. – Это я его с ней послал.
– «Не бойтесь», – говорится там. «Вы в безопасности», – там говорится. А потом вот это… эта тварь, это чудовище…
– Это был дракон, которого дрючил Карман.
– Никакого драконьего дрючества не было.
– Прошу прощенья, милостивый государь, – произнес Харчок, заговорщицки прикрывшись громадной ладошкой со всем изяществом боевого молота. – Господин благородный не станет болтать о своих соитьях с драконом, дабы не компрометировать честь дамы.
– Я тебя не этому учил.
– Изи-ни.
– Она была русалкой, когда меня трахала, – то есть, я думал, что она русалка. И я был в цепях, так что даже не знаю, считается это соитьем или нет. Может выглядеть и так, и эдак, но, познакомившись с ее зубастым концом, скажу – она не лишена амурного шарма…
– «И даже простушка может быть прекрасна, ежели делится щедростью своею в темноте», – процитировал меня Харчок моим же голосом.
– Извращенец, – сплюнула Джессика. – Дракоебарь!
Глаза Шайлока распахнулись во всю ширь.
– Что это? Что это? Что это? Иматься с чудищами, что сдирают плоть с костей человека, будто носки снимают? Что ты такое?
– Всего лишь бойкий и проворный дух веселья, к вашим услугам, – ответил я, изобразив танцевальное па и слегка тряхнув бубенцами у себя на колпаке: Шайлок еще не видел меня в официальном наряде.
– Он правда спас тебя, папа, – сказала Джессика. – Они действительно собирались тебя убить. – Первое, что она сказала мне или обо мне, – без раздраженья, не ворча, – с тех пор, как узнала о Лоренцо. – Но он и впрямь и вор, и плут, и совершенно точно дурак.
– Смотрите, – промолвил я, вновь пытаясь сыграть на отвлеченье. – Марко Поло. Знаменитый венецианский путешественник – под вашим кровом.
– Синьор. – Марко Поло отвесил легкий поклон. – Ваша дочь и Карман доблестно спасли меня из генуэзской тюрьмы, когда и всей моей родне не удалось договориться об условиях моего освобожденья. Я сожалею, что для этого им пришлось воспользоваться вашими сокровищами, но семейство мое с радостью вам их вернет – с процентами, замечу, – как только мне удастся все уладить. – Он в самом деле умел своими манерами разлить масло по бурным водам сердитого нрава. «С процентами» – эти простые слова успокоили Шайлока, не потому, что он был алчен, а потому, что был убежден: лишь это позволяет ему, еврею, участвовать в делах сей ох какой изощренной республики купцов. А Поло как-то это понимал. Быть может, многие годы, что он провел в судах безумных и смертельно опасных восточных деспотов, научили его, как лучше удерживать голову на плечах.
– Добро вам пожаловать в мой дом, Марко Поло, – сказал на это Шайлок. И мы все тут же оказались где-то не тут. – Дочь моя принесет вам вина. – Он повернулся к Джессике.
– Нет у тебя дочери, – ответила та. – Сам и неси свое вино.
– Уважения! Дщерь! Ты забираешь у меня золото, сбегаешь с этим христианином, с этим мерзавцем Лоренцо…
– Я сбежала вот с этим мерзавцем, – ответила она, махнув куда-то в общем направлении меня.
– Его Вив схряпала, – сообщил Харчок.
– Хватит так говорить, – сказал я. – Это неправильно.
– Изи-ни. – Огромный пентюх повесил голову. – Вив его скушала.
