Джек Керуак - Море – мой брат. Одинокий странник (сборник)
«Сцукисын ты, наж-р-р-ался», расхохотался Джорджи, видя, как я ввалился на бровях, дикие деньги так и каплют с моих штанов – колочу по стойке бара – «Пива! пива!» – И все равно бухать не желал – «Я не проябу, пока на борт не сяду – на сей раз я насовсем потеряю, профсоюз насовсем на меня насцыт, прощевай, Джордж, бум». – И его лицо налито по́том, липкие глаза избегают хладных пен на вершинах пивных стаканов, пальцы по-прежнему вцеплены в тихокурый окурок, весь ископченный никотином и узловатый от трудов мира.
«Эй, дядя, где твоя мати?» заорал я, видя его в таком одиночестве, маломалого и позаброшенного во всем этом буром усложненном миллионномотыльковом нажиме и надсадном напряге бухла, пахоты, пота. —
«Она в Восточной Польше с моей сестрой. – Не желала ехать в Западную Германию, потому что набожная и помалкивает, и гордая – она в церкву ходит – я ничего ей не посылаю – Толку что?»
Его амиго хотел выцыганить у меня доллар. – «Это кто?»
«Ладно, дай ему доллар, у тебя теперь судно есть, – моряк он —» Мне не хотелось, но доллар я ему дал, и когда Джорджи, и я, и друг Эл уходили, он меня назвал х-сосом за то, что с такой неохотой. – Поэтому я вернулся ему вмазать или накрайняк с минутку побарахтаться в море его борзости и подвести его к извиненьям, но все как-то смазалось, и я ощутил грохот кулаков и треск дерева и черепов, и полицейские фургоны в буром чокнутом воздухе. – Оно куда-то пошкандыбало, Джорджи ушел, стояла ночь – Эл ушел – Я шкандыбал по одиноким ночным улицам Фриско, смутно осознавая, что должен попасть на судно в шесть или упустить его.
Проснулся в 5 утра в своей старой железнодорожной комнатке с драным ковром и занавеской, задернутой на несколько футов закопченной крыши от нескончаемой трагедии китайского семейства, чей мальчик-чадо, как я уже говорил, пребывал в непрекращающейся муке слез, его папуля всякий вечер задавал ему трепку, чтоб молчал, мать вопила. – Теперь на заре серое безмолвие, в коем взорвался факт, «Я упустил судно» – У меня все еще оставался час, чтоб успеть. – Подхватил свой уже сложенный морской мешок и выскочил наружу – спотыкливая плечсумка, в серой дымке судьбоносного Фриско бегом ловить мой залихватский Поезд А по-мосту-через-бухту на Армейскую Базу. – Такси от Поезда А, и я уже у шлепающей каймы судна, труба у него с «Т», что значит «Транстопливо», видно над серым Военно-Морским свалкосараем. – Я поспешил дальше вглубь. – То был пароход «Либерти», черный с оранжевыми стрелами и сине-оранжевой трубой – «УИЛЬЯМ Х. КАРОЗЕРЗ» – ни души не видать – Я взбежал по вихлястым сходням со своей мешконошей, швырнул ее на палубу, огляделся. – Паровые лязги с камбуза прямо по курсу. – Моментально я понял, быть беде, когда на меня затявкал германский крысеныш с красными глазками, как сильно я, дескать, опоздал, у меня при себе мои железнодорожные часы доказать, что задержался я лишь на 12 минут, но с него градом лился красный пот ненависти – позднее мы прозвали его Гитлер. – Вмешался кок с четкими усиками:
«Он всего на 12 минут опоздал – Пошли раскочегарим завтрак, а поговорим потом». —
«Тшортовы парни тумают, могут являтса с опостанием, а я молтши. – Путеш пуфетшик», произнес он, вдруг улыбнувшись, дабы втереть эту свою симпатичную мыслишку.
Буфет пшик чуть не сказал я, но кок взял меня за плечо: «Тебя прислали каютным стюардом, так и будешь каютным стюардом. – Только на это утро делай, как он говорит. Хочешь, чтоб он сегодня посуду мыл?»
«Ну – Нам рук не хватает».
И я уже чуял, как поток жаркого оклендского дня давит сверху на мое похмельное чело. Мне улыбался Джорджи Варевски – «Я тужурку принесу – мы сегодня вместе работаем – я те покажу». – Он свел меня вниз по стальным коридорам ужаса в бельевую, непереносимая жара и скорбь, что тянулись пред моими костьми, лишь не так давно я, по крайней мере, в бродяжьей своей свободе потягивался по желанью когда угодно в изгнаннической гостинице сезонников. – Теперь же я был в Армии – я заглотил быстрый бенни, чтоб как-то не спасовать – сохранил себе работу. – От стенаний кошмара и сонной тошноты у раковины со всенощной вахтой и кипой докерских тарелок я за 20 минут впихнулся в активное пылкое энергичное благоволенье, задавая вопросы всем, включая хорька-стюарда, хватая людей за руку, подаваясь, выслушивая горести, будучи добр, работая, как собака, беря на себя лишнее, впитывая всякое слово наставленья, что произносил Джорджи, из бензедринного отчаянья любить, работать, учиться. – Потея ведрами на сталь —
Вдруг увидел себя в зеркале носового кубрика, зализанновласый, круги под глазами, в белой тужурке вдруг-официант-раб шаланд, где неделю назад я ходил прямой долготалийно по Пломто Местному, железнодорожные деньки в сонных гравийных рывках, давая буферу сигнал трогаться, не теряя достоинства, когда проворно гнулся переключить прелестную стрелку. – А тут я чортков судомой, так и написано у меня на сальном лбу, да и за меньше денег. – Все ради Китая, все ради опийных притонов Ёкохамы. —
Завтрак проплыл, как во сне, я носился сквозь всё, бенниватый, – только через 24 часа я даже сделал паузу распаковать мешок или глянуть на воды и назвать их Оклендскими. —
Меня отвел ко мне на жилые стюардовы квартиры отставной ЖП, который был старым бледношкурым дядькой из Ричмонд-Хилла, Лонг-Айленд (то есть солнечные ванны принимал, не выходя на палубу, в сиянье сухого белья, только что постиранного и сложенного). – Две койки в одной каюте, но размещенные жутко рядом с взбухающими пламенами из машинного отделения, вместо изголовья у одной была дымовая труба, так было жарко. – Я в отчаянии огляделся. – Старик был доверителен, ткнул меня: – «В общем, если ты раньше в ЖП не работал, у тебя могут быть неприятности». – Это значило, что я должен серьезно глядеть на его белый лик и кивать, поглубже в него вглядываться, погребаться в огромном его космосе, всему учиться – всё ЖП. – «Если хочешь, я тебе покажу, где тут всё, только мне не положено, потому что я списываюсь – тем не менее». – Он и списался, у него ушло два дня на сборы, целый час только на то, чтоб натянуть кошмарно недужные прискорбные выздоравливающие носки, цвет у них был белый, на свои беленькие худенькие лодыжки – завязать шнурки – провести пальцем по тыльной стенке своего шкафчика, палубам, подволокам, нет ли где соринки, которую он мог забыть уложить – болезненное пузико торчало из бесформенности его жерди. – Это ли ЖП Джек Керуак в 1983-м?
«Ну ладно тебе, покажи мне, что тут что! Мне приниматься пора —»
«Полегче давай, не сипяти – только капитан пока встал, а на завтрак еще не спускался. – Покажу – вот смари – это если хочешь – а я списываюсь и не обязан» и он забыл, что собирался сказать, и вернулся к своим белым носкам. – Было в нем что-то от лазарета. – Я кинулся искать Джорджи. – Судно было один сплошной огромный новый железный кошмар – не сладкое соленое море.
И вон меня шатает по трагической тьме рабского коридора с метлами, швабрами, рукоятками, палками, тряпками, торчащими из меня, как из грустного дикобраза – физия моя опущена долу, встревожена, пристальна – парю в мире аэров над той милой предыдущею постелью подпольного удобства на Сволочном Ряду. – У меня огромная коробка (пустая) для свалок из пепельниц и мусорок комсостава – у меня две швабры, одна для гальюнных полов, другая для палуб – мокрая тряпка и сухая тряпка – авральные вахты и замыслы мои собственные. – Я хожу, яростно ища свой участок работы – невнятные люди стараются обогнуть меня в коридорах, стремясь исполнить судовую работу. – После нескольких бессвязных власосвисающих траурных мазков по полу у Старпома он выходит с завтрака, дружески со мной треплется, он станет капитаном судна, ему неплохо. – Я отмечаю интересные нотки в выброшенных блокнотках у него в мусорной корзине, касаемо звезд. – «Подымись в штурманскую рубку», говорит он, «и найдешь там в корзине массу интересных блокнотов». – Потом я так и делаю, а там заперто. – Появляется капитан – я пялюсь на него огорошенно, потно, ожидаючи. – Он тут же видит идиота с ведром, его коварный ум тут же принимается за дело. —
Он был низкорослый, на вид почтенный седовласый человек в очках в роговой оправе, одет хорошо, франтовато, глаза морезеленые, повадкой тих и непритязателен. – Под всем этим таился спятивше шкодливый извращенный дух, что уже в тот первый миг начал себя проявлять, когда он сказал «Да, Джек, тебе только надо научиться правильно выполнять свою работу, и все будет в порядочке – вот, к примеру, делаешь сейчас уборку – погляди-ка, иди сюда» – настоял, чтоб я зашел поглубже к нему в жилье, где он мог говорить тихо – «Когда ты – погляди-ка – ты не —» (Я начал различать безумное в его заиканьях, передумываньях, икоте смысла) – «не одной шваброй моешь гальюн и палубу» мерзко произнес он, тоном мерзким, чуть не рявкнув, и я, где минуту назад восхищался достоинством его призванья, великими навигационными картами у него на рабочем столе, теперь сморщил нос оттого, что понял, идиотский этот человек весь залип на швабрах. – «Бывают такие штуки, микробы называются, знаешь», сказал он, как будто мне это неведомо, хотя что он понимает в том, насколько мне наплевать на его микробы. – Вот мы утром в калифорнийской гавани обсуждаем такие вопросы в его безупречной каюте, она все равно что Царство перед моим трущобным чуланом, и какая ему будет разница, да ни в жисть. —
