Позвоночник - Мара Винтер
– Кто я для тебя?
Герман помолчал, споткнувшись о прямоту.
– Феминность. Душа. Ты для меня не опасность, скрытая в бессознательном, в потере контроля (а я для тебя именно это: утрата контроля, монстр среди волн), – слова содрогнули её, заглебнули собой, – ты для меня олицетворение женщин, всех, потому что… потому что.
Теперь помолчала Юна.
– Тогда зачем ты крадешь у своей души?
– Чтобы она, – он будто охрип, – оставила меня в покое. Она больная, она болит. Она вся задавлена, контролем, властью ума. Её болезнь – результат деятельности её ума, он проткнул её мечом, а она воздала ему почести. Что бы я ни делал с ней, она жива, и проявляет ко мне… понимание, сочувствие, сопереживание. Мне стыдно от этого, и от того, что я не могу просто уйти, исчезнуть. Не могу, потому что выход из тела – не выход, а переход. Только вот куда, хороший вопрос. Чтобы выйти… чтобы перейти куда надо… Короче, есть эго, тот, кто действует. Есть его способ действия, реакция на внешний мир, меч, есть механизмы защиты, щит, и есть возможность выбросить к чертовой матери то и это, ради единства со всем вокруг, но в единстве – в море – эго может просто раствориться, исчезнуть без следа. Что я, собственно, и пытаюсь делать, – вздыхает. – Но можно и по-другому: объединить меч и арфу, ум и душу, город, сознание, и бескрайние воды, на берегу которых он стоит.
– И… как их объединить?
– Нужно устранить двойственность. Всякую двойственность. Нужно понять, что у каждой вещи есть противоположная ей пара, и они нужны друг другу, друг без друга не могут. Это уже не парад контрастов, как в лабиринте Парадокса. Это финальный пункт, перед башней Единства. Полушария мозга, между которыми эпифез. Разум и чувство, между которыми – думающий чувствовальщик. Может это, – поиграл бровями (и стал похож на себя), – устраним двойственность? – Она закатила глаза, прицокнула.
– Иди сюда, умник, чего уж, – подошла и обняла. Без подтекста. Без злости или обиды. Он делал всё, чтобы оттолкнуть её, снаружи. Она делала всё, чтобы оттолкнуть его, внутри. – Я могла бы быть тобой, – прошептала, в шею. – Я могла бы делать то же, что и ты, если бы ни эта гиперответственность. Твоё желание соли – той же природы, что и моё желание танца. Забыться, забыть о том, что мешает, все эти запреты, навязанные собой же правила, запрограммированное кем-то будущее… Никто не знает, как правильно, особенно те, что кричат, что знают. У самых белых праведников самая чёрная тень. Как правильно для тебя, знаешь ты один. Умрешь – что ж, твой выбор. Ты имеешь на него право. – Сказала ему, как себе.
Вздох и выдох, знакомый запах; чёрные волосы, жесткие на затылке. Прямо в её руках брат рассыпался, пеплом на камни. «Что за мода, – покачала головой Юна, – исчезать, не используя пространство». Улыбка вышла сама: месяц из тумана. Квиты. Ветер носил по мостовой кусочки его пепла.
Шаг, и ещё шаг, и… конец парада храмов. Обрыв дороги. Дальше идти было некуда. Реки слились. Ей не показалось: они и в самом деле, здесь, сливались в одно. Там, где они сливались, бился пульс, как внизу, у леса; электрический пульс, только без дерева. Туда она не смогла забраться. Здесь ей ничего больше не оставалось. Другого пути в башню не было.
Холм, отделëнный от неё реками, холм с поникшим садом, холм, чьё сердце, башня с зеркалом наверху, содержало в себе ответ – он был прямо здесь, рядом. И ни одного к нему парома, ни одного моста. «Ничего не бойся», – сказал Мокша. Больше нет. Юна разбежалась и, не жмурясь, нырнула.
Но под водой пробыла недолго. Секунду или две. Открыв глаза, она обнаружила себя там же, на мосту, в том же месте, где стояла. «Что за…» – подумала и повторила опыт. Кончилось тем же. «Это не плыть, – хлестнуло, молнией, – это телепорт. Нельзя переместиться туда, не зная, куда идёшь». Вот почему многие искатели так и остались на берегу. Не прошли последний рубеж. Дальше пробовать было без толку. Башня не приблизилась и не удалилась, осталась, где была. Оставался последний метод: им пользовались люди, которые нашли ответ.
Юна села на берегу. Скрестила ноги, сложила руки и закрыла глаза.
Миссия:
в мясо
вымесить,
вымести
в миску
мусорную,
вытрясти
за мостом
Мессию,
мессира…
маститого -
разгрызть!
Вопреки стоматитам.
Или пустить мастифа,
пастью -
распятым
ртом.
На беса все зубы
навострить,
который
рожден
Христом.
Заплыть
вдоль Миссури.
Мацая мускулы
волн – резцом
весла -
весело, резко,
резвым броском.
Загнуть
спину
к отражению мутному
на перепутье
рачистом – речистом,
чистом…
И в оперении утреннем,
лебедином – плечистом,
столкнуться
не с бликом, не с утками,
но лишь
со своим
лицом.
Глава X. Уровень седьмой и последний. Тысячеликая
ты
#np Disturbed – The sound of silence
Она наблюдала за Юной. Юна стремилась на тот берег, и, пока стремилась, не могла туда попасть. Стремление: из точки в точку, движение во времени. Ей было нужно туда, дальше, за его пределы. Выключить стремление было нельзя, как нельзя выключить мысли, оставаясь в них; а вот подняться выше ещё как можно. За пределы стремлений. За пределы мысли. Она видела Юну, телом, остановленным позой лотоса. Она видела Юну, эмоцией, волнами на воде. Она видела Юну, бегущей строкой: словами. Она видела Юну, но ей не была.
Она наблюдала за Юной с того самого момента, как та вошла в лес, загнутый, направленный к башне. Она была той, кто выбрал родиться. Той, кто выбирал рождаться (от начала времëн до самого их конца) каждым из всех, кто когда-либо жил, живёт, будет жить… это не имеет значения: она Есть, есть всегда.
– Королева, – прошептал рот, не открываясь. – Моя королева, источник всего, сущая, великая тишина… – из глаз брызнули слёзы. Восторг переполнил Юну, стал ей. Она открыла глаза, и увидела… белое пространство. Если пространство перевернуть, оно станет чёрным, она знала это, не было необходимости это проверять. Оно было тем и тем сразу, и могло рисовать черным по белому, белым по черному. Нарисованное называлось "жизнь". «Как же остальные краски?» – возник вопрос.
– Крась, как хочешь, – сказала ей…
дева с глазами-безднами. – Рисуй танцем. Ты – мой танец, – улыбнулась, тронула её скулу, подбородок, нежно, как мать. – Ты
