Позвоночник - Мара Винтер
Аудитория расселась, кто где, в позе лотоса, глаза позакрывала, пораскрывала, под солнышком, головы. Старик, вместе со всем содержимым своего плаща, подошел к Юне, уже не задумчивый, скорее… восторженный.
– А вот и она, – воскликнул он совсем как Виктор, – наша звездочка, наша артистка! Станций нам, Вьюнок! Станцуй, здесь это можно, здесь все творят, что хотят, что могут! Здесь уже нет страха, нет боли, потому что мы – над умом! Мы вошли в него, исследовали его и вышли за его пределы, не попав в его силки! – Ей пришла ассоциация с тантрой, с тем, кто взлетел, не кончив, то есть оргазмировал без эякуляции. Есть "полёт", который не есть физическое сокращение мышц, оргазм в его чистом виде. – Да-да, – подтвердил старик. – Всё со всем связано. Станцуй нам, Ласточка, – повторил, на сей раз, как Герман. – Покажи нам, что ты такое. – Как Тимур, не смог бы. Тимур был ей, с ней; он от нее не уходил.
Заиграла музыка: скрипки. Снова токката, снова Бах. Музыка была повсюду.
Юна обнаружила на себе летящее платье, нежно-голубое, в один цвет с небом над головой. Медитирующие открыли глаза, глядя внутрь и наружу, с легкой улыбкой. И она начала. Не как она; не как он; не как кто-то: как сам танец. Нога в сторону, рука в сторону, медленно, крадучись, будто бы прощупывая траву, на которой стояла, воздух, что обнимал ее. И закружилась, пошла, позволила танцу охватить её, со всех сторон и изнутри. Она танцевала все партии этого балета, она одна была и героиней, и героем, и злодейкой, и злодеем, и главной, и второстепенной, и умирающим, и убийцей, и рыдающим над телом, над самой смертностью человеческой. Она была, и этого было достаточно, чтобы вечно плодить сюжет. Весь театр был в ней; весь театр был ей. Прыжок, и вниз, прыжок и в круговерть, по полу и по воздуху, аллегро, престо, быстрее, быстрее, пока ни исчезнет. Так разгоняют мысль – пока на её месте ни окажется открытие. Так разгоняют тьму – пока её ни разорвет, и из нее, прямо из её сердцевины – ни брызнет свет. Так она танцевала, одна, на поляне, под солнцем. Одним жестом – целую жизнь. Одним взмахом платья – вихрь истории.
Она не жила, танцуя, нет: её жил танец.
В последний раз – так – Юна летала на своём отчетном концерте. И не летала никогда. Это было пространство, не ограниченное физическими возможностями. Здесь нельзя было устать. Если её выход и продолжался сколько-нибудь времени, она его не замечала: время даже не остановилось, оно ушло вниз, её ступни еле касались вершин его деревьев.
Снизу смотрели все четверо: зомби без глаз, вампир без сердца, художник без страха и упрека и, конечно, йог: без всего, кроме истины. Всеми цветами разбрызнула небо радуга её пляски. «Истинное я – это божество в движении, – сказал Мокша. – Как там говорил друг наш, Карл Густав? Самость – это глагол». «Невозможно понять, кто ты есть, не проявляясь, – подтвердил Дхарма. – Самое полное проявление человека – творческий акт. Он охватывает всё тело пламенем, что не жжёт и не гаснет. Он выражает то, зачем мы пришли в мир». «Хороша, чертовка», – причмокнул Артха. Кама промолчал, потому что был нем. Его похлопали по плечу.
…На земле она оказалась. Вот так – раз, и тут, а не там. Всё, что было ей, уже ей не было. Всё продолжало танцевать, но уже снаружи неё.
– Творение это нектар, и творение это яд, – сказал художник в пëстром балахоне. – Нельзя вознестись без падения. Это знают все, кто имеет хоть какое-то отношение к искусству. Оно искусит, и оно искусает. Не просто так психиатры ставят гениям биполярное расстройство: амплитуда длиннее, размах шире. А жизнь короче. – Юна слушала его, среди созданного ей же, в тени от своих же картин, оглушенная. Мир, то есть район, гас, веселье стихло, некому стало петь. Пришёл упадок – неизбежнное следствие расцвета. Где-то вдалеке затрубил слон. Девушка прищурилась, рассматривая его, и ахнула. Слон был белым. Полностью белый. Вполне живой. И со слухом. Трубил, попадая в ноты.
– Что важнее, как считаешь, – подал голос Мокша, – физическое благо или психическое? – Она задумалась. Он улыбнулся.
Вопрос был с подвохом. Тот здорово отвлëк её от ощущения выброшенности из творения: своего же творения. «Творец живёт в мире, пока создаёт мир, – мелькнуло, на глубине. – Создав его, он уже в нем не живёт: его нет в мире и мира в нëм больше нет». – Что важнее? – йог настаивал.
– Наверное, психическое, – неуверенно ответила Юна. – Физическое – следствие, а не причина. Дай человеку покой, и большая часть его болезней уйдет сама собой. Но…
– Что было раньше, курица или яйцо? Что было раньше, описание или событие? – произнёс Мокша, и рассмеялся. Он смеялся до точки, то чёткого "стоп", и посерьёзнел. – Не было никакого раньше. И нет никакого важнее. Ты права: одно – следствие другого. Всё в порядке? – тихо спросил он, видя, что нет, не в порядке.
– Я… – она замялась, – я не… Такое равновесие, как в танце, не держится в самой жизни. Психическое, физическое… Я думаю, что благо – не думать о своём благе. Жить чем-то большим, чем ты один, со своим благом, для чего-то… большего, чем ты. Любая идея, даже самая захудалая, лучше, чем эгоизм и одиночество. А мы, как поколение, её лишены, этой идеи. И что прикажете делать?
– Искать, – ответил мудрец. – Искать, пока ни найдёшь. Любая идея (помнишь, что говорил Дхарма?) рано или поздно выдыхается. Сама идея идеи выдохлась, в вашем поколении. Но это тоже необходимо. Нужно отсечь всё, что не центр. А центр – всему запределен. Придется пройти самую тёмную ночь, – веско добавил он, – чтобы встретиться с рассветом. Не бойся. Что бы ни было, ничего не бойся. Сбрось страх, как сбрасывают весной зимнюю одежду. Там, выше, ты найдёшь Учителя. Он поможет выйти к башне. И, если повезёт, освободить королеву.
Странное чувство шевельнулось где-то в горле, подступило, как плач. Слон затих; слился с горизонтом, исчезла даже тень.
– Мы больше не увидимся? – спросила путница четвёрку неразлучных.
– Мы всегда с тобой, – откликнулся Мокша.
Ночь ждала её впереди.
***
Больница. Юна неподвижно лежит на кровати. Капает аппарат. Из колонки играет музыка: токката и
