Алексей Рыбин - Черные яйца
– Давай я сбегаю, – Огурцов вскочил с кресла. – Я же расчет получил. Деньги есть. И не только расчет.
Лицо Александра расплылось в ехидной улыбке.
– Да? Так что же ты сидишь, мозги мне компостируешь? Беги, пулей лети! Только водки этой мерзкой, андроповской, не бери.
– А что брать?
– А портвейн. Огурца не было минут сорок.
– Ты где бродил? – спросил Полянский, когда наконец Огурцов появился в дверях комнаты. И, не дав ответить, бросил следующий вопрос: – Кто дверь открыл?
– Да эта твоя... Луноликая. Как ее – Татьяна, что ли?
– Да. Сука... Ладно, давай заходи. Чего ты там накупил-то?
Огурцов, пыхтя и заливаясь потом, втащил в комнату Полянского два туго набитых полиэтиленовых пакета. Причем, один из них ему приходилось придерживать снизу второй рукой, в которой, в свою очередь, тоже был зажат пакет – верхний начал расползаться под тяжестью гостинцев.
– Ну, ты молодец, – прокомментировал Полянский. – Давай все сюда.
– Помог бы лучше, – просипел Огурцов, с трудом пробирающийся по лабиринту комнаты. – Леша, помоги... Сейчас порвется.
Полянский, впрочем, быстро оценив ситуацию, вскочил и, чрезвычайно элегантно лавируя между предметами обстановки, подлетел к Огурцову.
– Давай. Ух ты!.. С трудом приятели водрузили оба пакета, которые, как убедился Полянский, оказались по-настоящему тяжелыми, на стол.
– Это по-мужски, – серьезно глядя в глаза Огурцову, сказал хозяин квартиры. – По-мужски.
– А то!
Огурец начал вываливать на стол, на диван, на кресла бутылки – содержимое пакетов, однако, не уменьшалось.
– Ну ты, брат...
– Ничего, ничего... Я, знаешь, Дюк, претерпел...
– Хорош, хорош. Не надо только на белый стих сползать. Тошно слушать. Особенно, когда ты о себе в третьем лице.
– Ладно. Когда оба пакета были опустошены и отброшены в сторону – в темную глубину комнаты, – Полянский, проглотив комок в горле, смог наконец обозреть поле предстоящего пиршества. Иначе то, что ожидало их, и назвать было нельзя.
Кроме зеленых бутылок с портвейном Огурец притащил пару плоских фляжек с виски, упаковку баночного пива, несколько узких коричневых цилиндриков с кока-колой. Но все это меркло перед горами закуски – банки красной икры, шпроты, две палки твердокопченой колбасы, зеленый горошек, буженина, балык, хлеб, зелень, яблоки, апельсины...
– Ты, это... Где взял? – спросил Полянский, подозрительно глянув на довольно потирающего руки приятеля.
– Где-где... Какая разница... Бабки есть, вот и потратил.
– А это? – Полянский указал на баночное пиво и икру. – Это, что, в «Березке»?
– В какой еще «Березке»? Пошел на рынок, с грузинами перебазарил. Грузины – великая нация. Все могут.
– Да-да, конечно. Были в истории прецеденты.
– Ну вот. А если бабки есть, то... – Огурцов пошарил в карманах, и лицо его на мгновение затуманилось, – ...нет, – с облегчением выдохнул он. – Еще осталось мала-мала.
– Ну, осталось так осталось. Давай, Огурец, – плотоядно поглядывая на икру, неровной горкой застывшую в пузатой стеклянной баночке, сказал Полянский, – давай, Богу помолясь, начнем.
– Не поминай имя Божье всуе, – важно заметил Огурцов.
– Иди ты в жопу со своей суей, – отмахнулся Дюк. – Какая тут может быть суя, когда с утра, кроме спинки мента, у меня ничего во рту не было!
– Садись, садись, – милостиво разрешил Огурец. – Давай отметим...
– Что?
– Ну... Как сказать?.. Мой первый криминальный опыт.
– В каком смысле?
– В прямом. Я теперь, Алеша, вор.
– Да ну! Что, банку тушенки в гастрономе спер?
– Нет, выше бери.
– Не могу выше взять. У меня диапазон маленький. Голос не поставлен. Только, разве, так – пи-и-и!
Дюк запищал фальцетом так пронзительно, что Огурцов вздрогнул и едва не выронил граненый стакан, в который собирался налить виски.
– Хорош, хорош... Давай-ка махнем.
– Погоди. Полянский быстро отрезал от батона толстый ломоть нежнейшей, белейшей, мягчайшей булки, намазал ее толстым слоем икры и, откусив сразу половину, исподлобья посмотрел на гостя.
– А что это ты мне про работу начал рифмоплетствовать? Там, что ли, напортачил?
– Как тебе сказать? – Огурцов закинул ногу на ногу и вдруг запел – тихо, закрытым горлом, но очень правильно, точно попадая в ноты и даже иногда удивительно верно имитируя томный и очень сексуальный голос Булата Окуджавы:
Я в синий троллейбус войду на ходу, В последний, прощальный...
Дюк внимательно слушал, держа в одной руке недоеденный бутерброд, в другой – на отлете – стакан с виски.
* * *Цех игрового транспорта находился, как говорится, на отшибе – на самой окраине города и занимал огромную площадь. Место это было диковатое, и по-настоящему обжитой была лишь крохотная его часть – административные здания, два съемочных павильона, практически ничем не отличающиеся от тех, что располагались в головном, выражаясь официальным языком, предприятии в самом центре города.
Здесь земля была залита асфальтом, курили, сидя на лавочках, творческие работники в промежутках между съемками, и жизнь здесь, если и не кипела, то, по крайней мере, текла. Хотя и достаточно вяло.
Творческие работники пили портвейн, работники рангом повыше – коньяк, за тем и за другим бегали работники совсем уже низового звена – такелажники или просто разнорабочие, «волки», как называли их на киностудии, то есть мужички, все, как на подбор, небольшого росточка, работавшие без оформления, то есть трудовые книжки их не лежали в отделе кадров киностудии. Да пожалуй что, у многих из них и вовсе не было никаких трудовых книжек. Может быть, и паспортов-то не было. Зарплату они получали раз в месяц по квиточкам, которые выдавались им в конце каждого отработанного дня непосредственным начальником – администратором картины, директором транспортного цеха или еще кем-нибудь, у кого вдруг возникла нужда в недорогой разовой рабочей силе.
Каждое утро волки толкались у главного входа на киностудию – конечно, в большинстве своем, в центре, где находилась главная «волчарня» – транспортно-экспедиционный цех, куда стекались заявки на волков. Заявки распределялись между мужичками, они получали разовые пропуска и шагали к месту работы. Для многих из них это место было уже постоянным, хотя каждый день приходилось выписывать новый разовый пропуск.
На студии их любили – волки были неприхотливы в быту, согласны на самую грязную и тяжелую работу, ну а если и пили (а пили они все), то что ж тут такого? Ну, пьет мужичок, большое дело... Ящики-то с реквизитом таскает при этом и, что называется, есть не просит.
У многих из них наверняка было темное прошлое. Спрашивать об этом на студии было не принято. Пожилые женщины – реквизиторши или костюмерши поили приглянувшихся им волков чайком-кофейком и сами изливали им то, что наболело, а волки, в силу своего темного прошлого имеющие богатый опыт общения с самыми разными людьми и благодаря этому ставшие неплохими психологами, что называется, «по жизни», с легкостью включались в любую беседу на самых разных уровнях и поддакивали усталым женщинам, давали немудреные житейские советы, выступая в качестве бесплатных психотерапевтов. Иногда их приглашали на съемки именно для этих целей. Полюбившихся мужичков «заказывали» тетеньки-реквизиторши и, бывало, волки уезжали со съемочной группой в экспедиции на месяц-другой – иной раз в Сибирь или Урюпинск, а случалось, что и на Кавказ или в Крым, в Прибалтику или во Владивосток – это, конечно, было чистое везение, и немногим удавалось так разжалобить творческих работников, чтобы те полюбили волка, как родного, и всюду таскали с собой.
Как все это согласовывалось с советским трудовым законодательством, не понимал никто. С одной стороны, само существование волков подтверждало тезис о том, что в СССР нет безработицы, – любой человек, в независимости от образования, социальной принадлежности, и даже наличия прописки, может и должен трудиться, приносить обществу пользу и сам, в свою очередь, пользоваться плодами своего труда. Но вместе с тем в отношении наемных поденных рабочих отсутствовали все гарантии, которые вроде бы должно было давать государство трудящимся гражданам. Ни тебе оплаты больничных листов, ни тебе помощи профсоюзов, да что там – ни на одну работу, кажется, не принимали без прописки. Разве на разгрузку вагонов. Но киностудия – учреждение серьезное, культурное, и вообще еще сам вождь сказал, что занимается она искусством важнейшим из всех, занимается она идеологической работой, пропагандой. Каким образом трутся вокруг нее деклассированные, подозрительные, вполне возможно, криминальные элементы – это был большой вопрос.
Впрочем, над этим вопросом никто голову не ломал. Устоявшееся положение вещей всех устраивало и, в первую очередь, волков. На студии они чувствовали себя как дома, да, кстати, для многих из них она домом и была. Особенно Филиал.
