Алексей Рыбин - Черные яйца
– Может, русский?
– Nein.[15]
Сука – голубь. Надо же было так выбрать место, чтобы прямо мне на сапог. Блямбу такую посадил во время караула. И чего теперь? А ничего. Стоять, терпеть.
Мишунин хотел моргнуть. Ничто так не вырабатывает патриотизм, как служение в РПК. Достоинство. Отвага. Честь, ум и совесть. С кем ты в разведку, мать твою, пошкандыбаешь, как не с солдатами РПК? Мы же вымуштрованы, мы же отточены, как кинжалы, мы же по росту выстроены, мы же все русские, как на подбор, взять хотя бы сержанта Бронштейна – русский профиль, красавец-мужчина, хоть в роли Добрыни Никитича снимай. Все мы здесь русские. Все – красавцы. Рота почетного караула.
Фосген. Что такое фосген? Мы напридумывали столько разных формул, мы в этом смысле впереди планеты всей. Какой там, на хрен, фосген? Не запугаешь нас фосгеном.
* * *– И по-французски, и по-немецки, – осторожно ответил господин в шляпе. – И по-польски чуть-чуть. Присаживайтесь. Проше, пани, паньство...
Короткие пальцы господина в шляпе забарабанили по столу.
– Что кушать будете?
Жан был на кокаине. Патрик был на понтах. А Иоганна просто была при них – при Жане да при Патрике.
– Assiez-vous[16], – недружелюбно кивнул господин в шляпе.
– Bonjour, – пробурчал Жан, валясь на стул напротив господина.
Владимира Ильича провести было трудно. Особенно таким придуркам, как эти трое. Он давно научился пользоваться боковым зрением, он спиной умел чувствовать опасность – он всегда от шпиков уходил, без беготни, без одышки, без пота на лице. С детства овладел этим искусством. В критические моменты вспоминалась ему дырка в заборе пьяницы-Лекова, инспектора путей сообщения. Таких дырок везде полно. Нужно только уметь их замечать. Или тебе двор проходной, или трамвай, от остановки отъезжающий, – те же дырки лековские.
Тощий в черном зашел за спину Ульянова и встал столбом, думая, что господин его не видит. Прекрасно его видел Владимир Ильич, спиной видел! Шутники, мать их. Нет, нужно уходить отсюда. Нужно очередную дырку в заборе искать.
– Господин хороший, проставились бы вином жертвам последней войны, – сказала тощенькая.
Она уже сидела на коленях у своего хахаля в попугайском наряде, который икнул и лениво пояснил:
– Сами мы не местные.
Владимир Ильич посмотрел на тощенькую с еще большим интересом. Вроде правильно говорит по-немецки, все нормально. Только выговор странно-рязанский. Отчетливо рязанский. Или эльзасский? Совсем запутала она Владимира Ильича, совсем смутила его взглядом зеленых ехидных глаз, игрой ямочек на щеках, странно, как на этих ввалившихся щеках еще и ямочки образовывались, а были ведь! Губы шевелятся, язычок высовывается. А этот, в черном, все сзади стоит, помалкивает.
«Вина им, что ли, купить, чтобы отвязались? – подумал Владимир Ильич. – Но, однако, как она соблазнительна! Что бы Саша сделал на моем месте, интересно?»
– А какого бы вина вы хотели, уважаемые? – спросил Владимир Ильич, решив потянуть время.
– Маркиза! – неожиданным басом грохнул из-за спины Владимира Ильича верзила в черном. – Маркиза! Какого бы мы с тобой вайна хотели сейчас дерябнуть, а?
– А какое нам господин хороший нальет, такого и дерябнем, – нагло глядя в глаза Владимиру Ильичу, ответствовала Маркиза. – Ну что, гражданин, угостишь даму «Агдамом» урожая 1917 года?
«Нет, не нравится она мне, – окончательно решил про себя Владимир Ильич, вздрогнув от слова «гражданин». – Наденька хоть и приелась, а все лучше, чем эта вобла сушеная. Да и наглая какая, откуда такие только берутся? «Агдаму» ей подавай! Мне и самому «Агдам» не по карману, только читать про него доводилось. Что уж о простом народе русском говорить? Этим французикам все легко достается, а нам, россиянам, – кукиш с маслом! Все с великими трудностями. Князья да графья только в России такие вина могут потреблять. Ну, ничего. Вот, когда свершится, когда лопнет терпение народное, когда рабочий схватит за руку колхозницу и сольется с ней в праведном гневе, вот тогда все «Агдамом» упьемся! Но этих подонков, – Владимир Ильич боязливо покосился на развязную троицу, – этих подонков тогда уже не будет. Истребим! Под корень вырвем! Поганым железом и каленой метлой... В землю вобьем, из-под земли достанем, четвертуем, останки закуем в кандалы и положим в Петропавловские казематы экскурсантам в назидание».
– Заказ делать будем или c’est que c’est? – раздраженным фальцетом пропел над ухом Владимира Ильича гарсон № 2[17].
– Нет, – с присущей ему в определенные поворотные моменты истории суровостью ответил Владимир Ильич. – Я – пас!
– Какой еще пас? – удивилась Маркиза. – Кому – «пас»? Ой, а вы за кого болеете? За «Спартак»? Или за «Зенит»? За неправильный ответ тут же урою. Ну?
– Пас, – промямлил Владимир Ильич.
– Вот я тебе сейчас дам – «пас», – угрожающе прошипел тот, что стоял слева и сзади. Он положил на плечо Владимиру Ильичу холодную, костлявую руку. – «Агдам» ставить будешь?
– Он будет, – ободряюще улыбнулся гарсону № 2 третий из компании, разодетый по-попугайски...
* * *Доходяги-то они доходяги, прококаиненные, тощие, но так прилипли к Владимиру Ильичу, что оторваться от них он смог только в Финляндии. Взмок весь, ботинки разбил – еще бы – такой путь! Из Цюриха, из Швейцарии благословенной, в Германию, потом – сбросив с хвоста это мерзкое семя, для страховки – в нейтральную Швецию, и тут – глядь! – на фоне Стокгольма – снова за спиной знакомый, не в ногу, топот, снова эти мерзкие рожи. И снова – топот за спиной, мерзкие рожи по-прежнему в затылок Владимиру Ильичу дышат, «Агдама» требуют, инкубы. Вот только в Финляндии и отстали. Что им в Финляндии делать? Дураки-дураки, а знают, что в Финляндии сухой закон, что там даже Владимир Ильич не сможет им «Агдаму» купить.
Обматерили его на границе, Маркиза палец средний вверх выпятила – что за жест, удивился еще тогда Владимир Ильич, но, на всякий случай, запомнил (на пленумах пригодится), – повернулись инкубы и скрылись в растленной шведской толпе.
Денег нет совсем, просто беда, вся партийная касса на эти переезды вылетела. Правда, несколько глотков «Агдама» Владимир Ильич все-таки себе позволил. Заслужил. Устал, однако. И ночевать негде. В разбитых «дуберсах» ни в одну финскую гостиницу не пустят.
А вкус у «Агдама» странный. Индустриализацией отдает. И электрификацией. А горло перехватывает. Хочешь сказать: «Дайте сдачи», – а поневоле вылетает гортанное и варварское «ГОЭЛРО».
Машинист попался – душка, чудесный грузин. Но – на всякий случай посадил рядом с топкой. Чтоб не баловал попутчик. Сыды, говорит, поэзжай до лубой станция, куда тэбэ, ара, нужно. Главное, спат мнэ нэ давай, рассказывай чего-нибуд. А то, говорит, сам знаэш – заснэш за рулем...
Руля Владимир Ильич, правда, так и не обнаружил, потея возле топки. Но грузин ему определенно понравился. Все-то у него в паровозе ладилось – то пар выпустит, то бомбу в окно бросит. В общем, симпатяга. В тендере паровоза овечки блеют. А на клапане котла – доллар железный бряцает – для удачи. Кабина локомотива вся сплошь в дагеротипах членов североамерканского конгресса первого созыва, по которым темпераментный грузин то кулаком бил, то соусом ткемали мазал – ублажал.
Сначала, потея от страха и жара печи, Владимир Ильич молчал – от самого Гельсингфорса до Выборга. А потом вдруг неожиданно почувствовал симпатию к машинисту – уж больно хорош тот был, когда, проезжая мимо больших станций, бомбы в окно швырял.
На подъезде к Выборгу белоирокезы повстречались, так симпатичный грузин просто в окошко посмотрел, бровями повел – тут же пришпорили коней белоирокезы и растворились в поднявшемся неожиданно со всех финских болот тумане, пряча в седельные сумки видавшие виды скальпы. И поглотил их туман, и тьма пожрала белоирокезов вместе со скальпами, лошадьми и политической несостоятельностью.
И тогда начал рассказывать машинисту Владимир Ильич – и про Маркса, и про Энгельса, про всю братву и про заводки классовые. И про базары партийные. И про толстый и обширный базис с тощей жилистой надстройкой.
Миновав Зеленогорск-Териоки, чудесный грузин уже и веру новую принял. Обратился. На отрезке же «Парголово—Шувалово—Озерки» и вовсе фанатиком стал. Пылкий народ, эти грузины. Вот с кем революцию делать надо. А не с Бронштейнами всякими. Ох, не доведут они до добра, не жди от них хорошего.
В Петербурге расцеловался Владимир Ильич с новым членом – по-партийному, взасос, крепко, энергично, со значением пошевелил языком в горячем грузинском рту и направился наконец на конспиративную, одному ему известную квартиру.
В квартиру эту он мог явиться без звонка, без письменного уведомления, в любое время дня и ночи. Еще бы: путиловский рабочий Юра Мишунин – цвет питерского пролетариата, на редкость ответственный товарищ.
Продолжал числиться на Путиловском, но уже года три принципиально на завод не ходил. Сидел в своей конспиративной квартире, попивал-покуривал и ждал гостей. Готовился к пролетарской диктатуре, читал Далматова и твердо знал, что уже скоро, очень скоро, придет то время, когда капиталисты будут работать, а простые люди сидеть и курить марихуану.
