Алексей Рыбин - Черные яйца

Владимир Ильич открыл дверь своим ключом. Свет не зажигал – знал здесь каждый угол, каждый поворот длинного, как двенадцатиперстная кишка, коридора. Пошел своим широким, уверенным шагом вперед и тут же ударился лбом обо что-то железное.

Странно. Раньше в этом месте ничего похожего не было. Раньше здесь стоял крохотный самогонный аппарат, которым пользовались все, появляющиеся на квартире у путиловского рабочего Юры, – и Владимир Ильич как-то бражки привез с собой симбирской и пользовался... но аппарат-то крохотный был совсем – перешагнуть через него можно было понимающему человеку в темноте безбоязненно. А тут...

Владимир Ильич пощупал ладонью ушибленное место. Судя по стремительно растущей шишке, он налетел на, как знал он из курса диалектического сопромата, створку пулеметной амбразуры башни легкого броневика. Прямо на заклепку выступающую попал.

Руки бы оторвать молодому пролетарию. Сказано ведь было – не работай! Так нет, все ему неймется. Собирает, мудак, на своем четвертом этаже броневик. А как спускать будет? Как он в двери-то пройдет? Капитальную стену ломать придется, леса возводить. Ну, да, впрочем, ломать – не строить. Мир хижинам, война дворцам...

Обогнув броневик в полной темноте, Владимир Ильич толкнул знакомую дверь и очутился в слабоосвещенной комнате путиловского рабочего.

Привалился к двери спиной. Все. Здесь они его не достанут. Никто здесь его не достанет. Какой идиот, вообще, сюда полезет?..

Путиловский рабочий лежал на полу среди пустых, разбросанных по всей комнате бутылок из-под «Агдама».

Владимир Ильич нахмурился. Видно, не только броневиком Мишунин занимается. Видно, еще кто-то, пока он в Швейцарии от дадаистов бегал, халтурку подбросил путиловскому рабочему.

Ладно. Это тоже изживем. На пленуме ближайшем и изживем. А пока – пока Мишунин нужен партии.

– Здравствуй, Юра, – прошептал Владимир Ильич. – Я вернулся.

Путиловский рабочий с трудом повернул голову на звук и открыл глаза.

– Владимир Ильич, – жалобно простонал рабочий. – Владимир Ильич... Почему они все такие суки?

– Кто? – продолжая говорить шепотом, спросил Владимир Ильич.

Рабочий неопределенно махнул рукой и обреченно сказал:

– Все. Он медленно встал с пола, покачиваясь, подошел к гостю, пожал протянутую руку, икнул и, глядя прямо в глаза, честно, по-пролетарски, спросил:

– Надолго ко мне, Владимир Ильич?

– Как ситуация развернется, – уклончиво ответил Владимир Ильич. – Поглядим. А что? Я мешаю?

– Да упаси Господь, – отмахнулся Мишунин. – С крестьянкой я разошелся, так что места навалом.

Владимир Ильич быстро окинул взглядом комнату. Все по-прежнему. Диван, стол, табурет, патефон с пластинками.

– Устал я, – пожаловался Владимир Ильич.

– Я тоже, – честно признался путиловец и зевнул. – Все жду да жду... Крестьянка-то моя, сука, с кулаком-мельником спуталась. Он ей зерна дает вдоволь, стоит теперь в стойле, да жрет от пуза... А я все жду да жду...

– Я вижу, – усмехнулся Владимир Ильич, пнув ногой одну из пустых бутылок.

Путиловец стыдливо опустил глаза.

– Вы ложитесь, Владимир Ильич, – чтобы сменить тему, хрипло просипел он. – Ложитесь, отдохните. А я вас покараулю.

Глава вторая

ПОСЛЕДНИЙ ТРОЛЛЕЙБУС

Чтобы положить конец нечеловеческим страданиям бедняги, автобус раздавил его, и все увидели, что недавно он ел клубнику.

– Хотя и пил он каждый день – перед работой и в обед, с друзьями-такелажниками, с дворниками, соло – хотя и пил он, но работал лихо и вырос в глазах начальства настолько, что был назначен бригадиром. То есть старшим.

– Заслуженные грузчики, работники со стажем,

не одобряли новое начальство —

слишком молод был по разуменью пролетарских масс

сопливый Огурец,

чтоб управлять огромною махиной —

невероятно трепетным составом

бригады такелажников.

С утра им нужно было выпить пива

(а Огурцов и сам бывал не прочь, и очень часто,

были б только деньги).

Потом, перед обедом,в дело

шел портвейн,

а водка только после двух, к концу рабочей смены.

Такая жизнь мила любому сердцу, но проблема

нового начальника

за рамки выходила пониманья

всего состава опытной бригады.

Он деньги зарабатывать хотел

в отличие от тех, что жаждали спокойной, тихой жизни,

пусть и не очень обеспеченной, но безопасной,

в отличие от тех, кого устраивали заработки,

кто не имел несбыточных желаний и послушен

был всем постулатам и законам КЗОТа, Огурец

хотел бы обладать куда как большим годовым доходом.

Не отвечали ветераны на призывы бригадира

к увеличенью прибыли – подмигивали важно,

считая Огурцова сопляком, не ведающим

настоящей жизни. А он хотел всего-то – рисовать нули,

приписывать их к цифрам,

что в нарядах расставлял еженедельно.

В месяц получалось

по плану Огурцова каждому на пару-тройку сотен

больше. Одно лишь «но»

– необходимо было заключить негласный договор

с начальством безусловным, то есть высшим

– партийным, профсоюзным, даже творческим,

включая режиссеров-лауреатов, их именитых сценаристов

и актеров.

Последних, впрочем, и в расчет никто не брал.

Престижу ради лишь заигрывать с актерами рабочие могли.

Рабочему не след якшаться с лицедеем.

Но это отступленье.

Договор, хоть и негласный, был довольно строгим.

Рабочие должны, случись нужда у власть имущих,

без вопросов

перевозить их семьи, мебель, пианино

в квартиры новые, на дачи,

стеречь имущество и бережно следить,

не поломалась чтобы новенькая мебель

при перевозке через город,

дороги коего все в ямах и ухабах,

одно названье, что культурная столица.

Рабочие, отринув искушение, восстали,

как и подобает им.

«Не станем, дескать, холуями и прислугой.

Цемент, там, доски разгрузить для производства

– святое дело, пусть и не за триста.

И не за двести даже рубликов.

А за сто двадцать.

Пускай. Но унижаться ради злата – нет!!!

А на портвейн хватает

И на закуску незатейливую также».

Их быстро Огурцов лукавый раскусил.

Все дело в том, что алиментщиками были

все почти в его бригаде мужики.

Невыгодно им было денег больше получать

– возрастал процент, который вынуждены были

отдавать оставленным своим, любимым прежде женам

неверные мужья.

Ну что же? Огурцов решил, что не удастся грубым мужикам

разрушить славную идею.

Он просто начал увольнять строптивцев безобразных

– одних за пьянку, подло указав

в момент распитья алкоголя на рабочем месте

на них начальникам высоким.

Прочих – за прогулы, опозданья,

или просто хамство,

что свойственно для алиментщиков любых.

Уволив всех, он получил карт-бланш

для выбора кандидатур, чтобы создать особую бригаду

– способную уважить просьбы боссов

и вместе с тем работу делать основную,

но уже с окладами, которые укажет,

выписав наряды, Огурцов.

Спорилось дело – первым прибыл Мюнхен

– старый приятель бригадира, впрочем,

парень молодой. Он невысок был ростом,

но силен ужасно,

ходил обычно летом в майке, что обнажала бицепсы,

на улицах смущающие массы.

«Не отдадим татарам Крым!» – на майке

литерами алыми сверкала надпись,

смущающая пуще бицепсов народ.

За ним явились Скандалист,

Свинья и Вилли —

все трое были панки.

Зеленый следующим прибыл – яростный трофейщик,

он в выходные дни раскапывать места

боев по пригородам ездил.

Оружье находил, а что он делал с ним,

не знал никто.

Рыба подтянулся, известный тем, что хиппи был и панком,

дружил со всеми видными людьми,

что занимались русским роком в Ленинграде.

Сначала новая бригада пугала внешним видом персонал

«Ленфильма», после же, когда к ним люди попривыкли,

их стали уважать, любили даже —

за юмор, исполнительность и храбрость.

И, главное, за то, что исполняли все они

со рвеньем план Огурцова

по отъему денег у государства, дряхлого уже,

но все еще смущающего мир своим размером,

войска численностью и суровостью одежды граждан.

– Переходи на прозу, – устало сказал Полянский. – Задолбал.

– Ладно... Это меня у Вилли подсадили. Вчера весь день стихами разговаривали.

– Много выпили?

– Порядочно. Да, собственно, как всегда.

– Ну, понятно. Кому-то жизнь – карамелька...

– Давай я сбегаю, – Огурцов вскочил с кресла. – Я же расчет получил. Деньги есть. И не только расчет.

Лицо Александра расплылось в ехидной улыбке.

– Да? Так что же ты сидишь, мозги мне компостируешь? Беги, пулей лети! Только водки этой мерзкой, андроповской, не бери.

– А что брать?

– А портвейн. Огурца не было минут сорок.

– Ты где бродил? – спросил Полянский, когда наконец Огурцов появился в дверях комнаты. И, не дав ответить, бросил следующий вопрос: – Кто дверь открыл?