Алексей Синиярв - Буги-вуги
— А джаз?
— Что джаз?
— Джаз отечественный есть?
— У джаза отечественного есть, во-первых, оправдание, если на то пошло. В тех-то условиях, знаешь… Хоть и говорят, что дурные условия способствуют процветанию таланта, но это только до известной степени. Одно дело маслинка да стакан вина в парижской мансарде, как Хэм, другое дело в лагерях выживать! У отечественного джаза всегда есть алиби.
— Почему же ты в этом алиби всему остальному отказываешь?
— А где это всё остальное? Ау-у, — повернулся Маныч туда-сюда Ильей Муромцем с картины Васнецова. — Нету. Даже идеи нет. Ходить-то еще никто не умеет, а собрались полетать. Но чтобы ты не обижался, не таил «вот он, гада какая», я тебе скажу. Джаз — не для пения. Не для танцев. Не для сигаретки тонкой и коктейля с вишенкой. Это музыка для беспокойства. Вся наша жизнь — джаз. И поэтому в джазе есть оговорки, которых в рок-н-ролле быть не может.
— Я тебя что-то не понял, чего не может быть. Там оговорки, а тут либо хорошо, либо плохо? Так?
— Если «шар катит» — значит хорошо. Если метафизика не прёт — значит плохо. Если ты зеваешь — значит это не джаз. В джазе нет и не может быть ничего предсказуемого. Если ты скучаешь — это точно не джаз.
— А-а, вот как. Ладно, — примирительно согласился Минька, — в джаз мы со своим самоваром не полезем.
— Еще бы, — хмыкнул Маныч.
— Пускай блюз. Возьмем блюз. На блюз мы имеем право? — обратился Минька к нам.
— Имеем, — ответили мы с Лёликом в один голос.
— Имеем, — сказал Минька Манычу. Тот дурашливо развел руками.
— Так что там сверхгениального в блюзе? А? — спросил Минька, выгнув бровь. — Три аккорда да негритос воет-стонет: «ах, мама, как тяжело на плантации, и бананов хочется, и бусы не купить». Ну? Обыкновеннейшие тамбовские страдания. Возьми-ка наши обрядовые вещи: плачи да причитания. Почище гармонии-то. Не так ли?
— Так, так, Миня, — поддакнули мы.
— У нас свой блюз давным-давно есть. Мы вот только гляделки выпятили — там да! А у нас…
— Хуйна, — подсказал Маныч, наполняя стаканы.
— Вот-вот. «Лучинушка» — чем тебе не блюз? «Скакал казак через долину»? Да даже частушки возьми: два притопа, три прихлопа — те же буги-вуги. Та же трехходовочка. Другая ладовая интонация? А смысл тот же. Только этого не понимает никто.
— Да почему? Что это мы такие, что и не понять? Нет уж, не суйтесь, нас не понять, — стал кривляться Маныч. — И не пытайтесь. Мы ведь особые. Давай, Михаил, скажи: народ-Богоносец, страдаем за всех подряд. А ради чего? Светлого будущего. Все знают, ради чего. Всё вокруг плохо, всё ужасно, было хреново и сейчас хреновенько, но будет почему-то хорошо. Да отчего ж, едрёныть? Всё в говне, сейчас, вот сегодня — в говне, но цель — идеальна, а как же? но истоки всего — святы, чисты и непорочны. А говно откуда? С Африки приплыло. Взойдет она, звезда пленительного счастья. Хуй взойдет вот такой!! Было плохо, а будет еще хуже. Вчера меня машина спецом обрызгала, ехал гад, потом взял поближе к тротуару — и газку! Позавчера перед дверью нагадили, завтра какая-нибудь сволочь другую сволочь в три ночи под окном будет колом гонять, в магазине, как сегодня, матом пошлют. Это что? Жизнь? Нет, братцы-кролики. Это не жизнь — это закономерность. Доверять надо жизненному опыту. У нас нового лучше не жди. Для цивилизованного мира главный праздник — Рождество: ожидание радостное, веселье, карнавалы. Что-то новое впереди, а значит, хорошее. У нас? Пасха: всё из мертвых воскресаем, воскреснуть не можем. Да куда ж там «воскресе», если назавтра все обожрались, перепились, и с похмелья подыхают, если случайно по пьянке не повесились. Там человек работает, чтобы жить нормально, как положено, у нас же, если крестьянин жил спокойно, без горестей, не в нужде, все были живы-здоровы и не помирали — так говорили, что о нем Бог забыл. Вот ведь как! Хоть сикось-накось, но по-своему, блин. Всё не как у людей. Ну всё! Весь мир живет по законам, а мы по пословицам и поговоркам. «А мы по-своему живём, едрить твою!» И рок-н-ролл у нас свой будет. А как же! Будет. Обязательно надо выделиться. И остальных ущемить. Ведь пролетарии всех стран, по-моему? Нет, в одном доме со всеми мы сидеть не хотим. Пойдем-ка за сараи, навозом подышим. Тебя в этот дом еще не пригласили, а ты уже ногами в жир. Козьи рожи репетируешь. С кем соперничать собрался? Сопля из носа висит, а кудахчет, что рок энд ролл расейский, которого, заметим, на дух нет — это ни больше-ни меньше как понятие общемировой культуры. Я прямо и не знаю, — развел руками Маныч.
— Почекай, почекай, — засмеялся я. — Чего разошелся?
— Что почекай!? Достали вы уже меня. Ладно один, так и другой туда же. Савка и Гришка сделали дуду. Давайте будем землицу пахать, босыми ходить, отрастим бороды до пупа. Что хоть городите-то, бестолочи!? Никакого отношения ни блюз, ни рок к частушкам не имеют. Ясно!? Ни малейшего. Если уж на то, рок ваш, во-первых, сугубо музыка городская. Западная городская музыка. Цивилизованная музыка, пупсики! У нас же!?… Окуджава там, Галич, Аркаша Северный… Вот такое у нас, посадское. Посиделочки под водочку и песенки такие ж. Под ненастроенную гитару. Заунывно-тягомотные. Ни малейшего намека на риф. Сильная доля — и та слабая. Во-вторых, для энд ролла инструменты нужны. Аппаратура, электричество, наконец. То бишь электрофикация всей страны. В мозговой, прежде всего, области. А в конце-то концов, в-основных же, их музыка совсем по-иному скроена. Психофизически по-другому. Как у марсиан. Со своей, насквозь не нашей философией. А вы тут с сопелочкой уселись под керосиновой лампой клопов давить. Ешё и радуетесь — ай да мы, сукины дети! щас всех умоем!
— Всё течёт, дяденька, всё изменяется.
— Да ни хера не изменяется. Брось ты! Где меняться?! В какой на хер меняться? Как было так есть — пробел в истории человечества. Всю жизнь на одной ножке. И уж насчет мифологии-психологии, если хотите, то она ментальна, есть такое слово. Она у нас такая была, такая и будет, что ни случись. Хоть понос, хоть золотуха — всё равно будет так! Да, колхозы, да, железным конем пахать стали, телевизор в каждом доме — а свиней как держали, так и держат, артишоки окучивают, самогон гонят. Ты понимаешь о чем я? Я уж тебе, как Василий Иваныч — на картошке.
— Как ни понять! Что бы ни было, ты не прав быть не можешь.
— И здесь опять не так. Мы о музыке говорим, парниша. А не о колхозе. Тут даже не может такого разговора быть: «прав — не прав», «что — почём». Музыка самоценна. Она и цель, и средство. И не надо путать волос в супе и волос на голове. Котлетку, давай, отдельно, а мухи и без этого налетят. Я тебя, Миш, понимаю. Сам такой был. Просто, русский человек, когда сталкивается с чем-то заграничным, незнакомым и новым для него и вдобавок непонятным — прельщается этим, как девушка из провинции городским пижоном. Мало того! Улучшить пытается как-то, что-то добавить, или, наоборот, повыкидывать лишнее, а остальное заменить на родное и знакомое. Вот о чем надо думать, голуба.
— Да я не о том, — отмахнулся Минька. — Ты меня даже не слушаешь! Я ведь то же самое говорю! И не об отрицании, а о том, что продолжение всегда есть отрицание. Нельзя продолжать, держась за готовые формулы. Мне даже странно — почему ты такой, блин, умывальников начальник. Джаз у него, видите ли, алиби себе просит, а всё остальное можно кобыле под хвост привязать. Да, по-другому! Хоть тебе это и не нравится. У них Рождество — у нас Пасха, там шесть струн, тут на трех бренчат. Между прочим: футбол, балет, гармошка, картошка — всё завозное. Даже водочка оттуда. Было ваше — стало наше! И гербовой печати не надо. И вообще, у нас страна не азиатская и не европейская.
— А какая? — глупо спросил я.
— Завозная, — хмыкнул Маныч. — Да, Миша, да — в одном я с тобой согласен — диссонанс у нас мощнейший.
— Артух, между прочим, вся русская классика — сплошной диссонанс. И до упора трагична. И не только в музыке, но и в литературе, и…
— Ага, ты мне еще про литературу расскажи. Бывалыча придет Тургенев, и всё тоже: трагизьм, трагизьм.
— А чего тогда в странах заходящего солнца про загадочную русскую душу рассусоливают? Один сердце выдрал из груди, чтоб…
— Да-да, рашен сам себе страшен, — перебил Маныч. — То, что французы друг друга резали-перерезали, как-то… Никто про французскую душу и не заикается. Нормалёк. А уж про нашу сирую! «Загадочную». Вся и загадка, что из-за рубля прибьют, если на бутылку не хватает. Не нужны мы там никому. Рассусоливать еще. Было бы…
— Чего же тогда у нас, Миня, никто как Джоплин не поёт? — спросил Лёлик.
— Споют еще, погоди. Еще как споют.
— Споют, — протянул Маныч. — Ой, споют. Чего не спеть-то? У нас только запоют, а уж там подхватывают. Слышали: русский народ не есть народ — это человечество. И гении всечеловечны. Слушай больше придурошных училок — они еще и не то наговорят. Детский сад. «О, русский глупый наш народ». Пушкина слова, кстати. Александра Сергеича. Уж кто как не он, да? А кому он окромя нас нужен? За бугром Пушкин — полный никто. Это уж поверьте мне. Да и нам… Ты много Пушкина читал? «Капитанскую дочку» в школе «проходил», да лукоморье-дуб зеленый. Вот и весь поэт до копейки. Настоящий народный поэт — он неизвестен: «Постой паровоз, не стучите колеса, кондуктор, нажми на тормоза». А что до сердца из груди… Видишь ли, дорогой мой, — почесав нос, сказал Маныч, — искусство, даже трагичное, всё равно несет позитивный ответ, хотя бы даже и тем, что оно уже есть. Своим существованием. Хотя бы самой постановкой проблемы. Жизнь всегда есть и будет как взаимодействие «йес» и «ноу», с окончательным «йес». Трагичность трагичностью, само собой, но жизненная позиция русского искусства, если мы о нем говорим — всегда была «да». Жизнеутверждающая позиция, говоря языком искусствоведки, которую никто не ебёт — до чего она, жиздра замороченная, стршным-страшна. Не всегда примиряющая позиция, но позитивная. Вечная тень «нет» подразумевается, но «да» в силах ей не покориться. Диссонанс в консонанс. Чем сильнее Ирод, тем неизбежнее чудо. Вот так вот, — откинулся на спинку стула Маныч. — А ты, Михаил, русопят какой-то…
