Билл Драммонд - Дурная мудрость
– Я не шпион, тупая ты сука! – я выплюнул ей в лицо сгусток зеленой мокроты. Мне хотелось ее убить. Она хлестнула меня кнутом по измученному обожженному члену и рассмеялась, когда я завопил от боли. Потом она снова включила свою машину, и мой член взорвался двумя синими молниями. – Я, бля, исследователь! Полярник! Я собираюсь спасти… ААААА!.. мир!..
– Ты что, правда, думаешь, что я тебе поверю, мерзавец французский?! Шпион! – Она плюнула мне в лицо и еще увеличила напряжение. Боль была неописуемая.
Теперь нацистская доминатрикс возбудилась уже не на шутку. Она смеялась как безумная и неистово мастурбировала, натирая себе рукой между ног. Я целиком погрузился в себя, пытаясь найти в себе некие сокровенные первобытные силы, чтобы сразиться с этой пронзительной болью, что терзала мои гениталии. Я на удивление быстро взял себя в руки и даже сказал:
– Слушай, детка, выключи свой агрегат, и я покажу тебе, что такое настоящее веселье.
Моя мучительница замерла на секунду, и я уже испугался, что она сейчас психанет – и пипец, но она все-таки выключила машину и уставилась на меня, прищурив свои голубые глаза. В ее взгляде читалось жадное предвкушение, которое заметно смягчило ее жесткие тевтонские черты.
– Ну ты, парень, даешь! – она аж присвистнула от восхищения. – Только что получил в причиндал 2000 вольт и пристаешь ко мне с гнусными предложениями, как будто мы в ночном клубе.
– Котик мой, – продолжал я уверенно. У меня в голове уже почти сложился злодейский план. Нет, все-таки я жутко умный. Иногда сам себе поражаюсь. – Ты глянь на мои татуировки. Я не боюсь боли. Я из Йоркшира, а йоркширцы – крутые ребята, круче всех в Англии.
– Снимите с него кандалы, – велела она двум девицам у двери.
Я ее сделал! Z знает, чего хотят женщины, даже если они сами этого не знают.
– Комманданте Марлен… – протянула с сомнением одна из нацистских сучек.
– Выполняйте приказ! – рявкнула Комманданте, злая, что твой ротвейлер. Даже, наверное, злее ротвейлера.
Меня расковали. Я уже знал, что я сделаю: я ее обаяю и очарую, выебу во все дыры, потом убью, спасу Билла и Гимпо, взорву замок, поубиваю всех остальных злобных теток – в точности, как Джеймс Бонд.
Будуар Марлен: дорогая французская парфюмерия и дубовая мебель; картина маслом – идеализированный портрет Фюрера в рыцарских доспехах на белом коне; «живой» огонь в огромном камине размером с небольшой дачный домик. Единственная тревожная деталь во всем этом изысканном и элегантном интерьере – лампы с татуированными абажурами. Я разлегся на черных шелковых простынях, а Марлен налила мне виски в большой бокал.
– Нет, детка, давай всю бутылку, – сказал я, – а то как-то в горле пересохло.
Она рассмеялась:
– Да, если уж пить, так пить. Люблю таких мужиков.
На самом деле, мы уже видели это место не далее как две недели назад. По телевизору! В фильме «От полюса к полюсу» Майкла Палина. В первой серии он приезжает как раз сюда. Блин! Когда мы с Z узнали, что этот фильм будут показывать по телевизору, мы едва не отменили поездку. Но потом мы подумали про трех настоящих волхвов: они что, отложили бы свое паломничество в Вифлеем, если бы там у них в Месопотамии объявили, что некий местный сказитель начинает цикл чтений новой поэмы про какого-то чудака, которому, непонятно вообще с какой радости, стукнуло в голову совершить путешествие на восток… Бля! Пиздец.
Она переоделась в черный мужской костюм с красной свастикой, вышитой на пиджаке, на спине. Ее огромная грудь свободно покачивалась под шелковой рубашкой, генерируя статическое, электричество, которого точно хватило бы, чтобы снабдить электроэнергией небольшой городок. Проходя через комнату, она рассеянно потрепала по голове здоровенного ротвейлера, что дремал у камина. Она стащила с меня штаны и принялась натирать мой поджаренный член какой-то пахучей тропической мазью; при этом она урчала, как довольная кошка, восхищаясь его длиной и объемом.
– Как ты сумел вытерпеть эту боль? Твои друзья потеряли сознание, не выдержав и десятой доли того напряжения, которое выдержал ты.
– Детка, – я рассмеялся. Мой член затвердел, как базальт. – Я из Йоркшира. Не человек, а кремень.
Она рассмеялась и обхватила мой израненный причиндал своими влажными жадными губками. Она заглотила его чуть ли не целиком. У меня было такое чувство, будто мой член оказался в гнезде электрических угрей. Ее язык трепетал, словно нежная влажная бабочка. Запредельное ощущение. Потом она отпустила мой член и стала самозабвенно лизать мне яйца. Мне не хотелось кончать так вот сразу: хотелось продлить уникальный опыт нацистского секса, – так что я попытался расслабиться. Марлен оторвалась от моих яиц и встала раком, подставляя мне задницу. Словно тевтонская кошка в агонии похоти.
Я разумеется, не преминул этим воспользоваться и всадил ей по самые яйца – в задний проход. Она завизжала от боли и удовольствия. Она запрокинула голову и укусила себя за руку, за край ладони, где большой палец соединяется с указательным. Ей было больно. По-настоящему больно. Я слегка поумерил прыть и принялся обрабатывать ее восхитительный тесный тоннельчик чуть бережней. Она облегченно вздохнула, когда мои яростные толчки превратились в сдержанную пульсацию. Ее кожа покрылась испариной, от нее исходил аромат подслащенного молока и жимолости. Она шептала слова любви на своем родном языке, а я все толкал и толкал в нее свой окровавленный инструмент, раздирая ее изнутри и проникая до самых кишок. Когда я его вынул, он был весь в дерьме, а ее сладкая дырочка была вся раскурочена, и кровь текла по ее ногам. Я извинился за свой безудержный пыл. Она горько расплакалась, но потом все же простила меня и улыбнулась.
– Люби меня как женщину, – проворковала она. Я уложил ее на спину и выебал в традиционной позе. Как ее не ебали ни разу в жизни. Пока я не спустил, она кончила семьдесят три раза – я считал. Но все хорошее в жизни когда-то кончается.
– Ты самый лучший любовник из всех, которых я знала, – она чуть ли не задыхалась в посткоиталыюм восторге. Я рассмеялся. Она – не первая женщина, кто мне это говорит.
Я встал, кое-как вытер свой член, весь в марленских секрециях, крови и говне, и налил себе еще виски.
– Выпить не хочешь? – спросил я у своей изможденной любовницы.
– Да, милый. Налей мне побольше.
Я налил ей неслабую порцию в самый большой бокал, который только нашелся в баре, и вернулся к кровати. Проходя мимо камина, я погладил дрыхнувшего ротвейлера по голове. Марлен сидела в постели, набросив на плечи черный шелковый халат, расшитый свастикой, и курила тонкую длинную сигарету. Вся – в окружении голубоватого дыма. Она была очень красивой. В пляшущем свете пламени бисеринки пота на ее голой груди искрились, как крошечные эротические самоцветы.
– А теперь расскажи мне, детка, – сказал я, потягивая виски, – как ты, такая красивая и сексуальная, стала главой этой банды оголтелых кун-фушных нацисток с. явными психическими отклонениями?
– О, Марк, – она назвала меня моим настоящим именем, – все не так, как оно кажется. – Она смахнула слезу со своей нежной щечки. – Хочу тебе кое в чем признаться.
– Ты успокойся, малышка. Не плачь. Все хорошо. Так в чем ты хотела признаться? – я приобнял ее за плечи, желая утешить и приободрить.
Она говорила долго и сбивчиво: что-то про Четвертый рейх где-то в Южной Америке, где уцелевшие после войны нацисты создали новый оплот для дальнейших претензий на мировое господство. Они обнаружили наиболее верный способ воздействия на психику неприятеля: чтобы сломить волю врага и уничтожить его морально, надо, чтобы его пытали красивые – очень красивые – женщины. Они похитили бабку Марлен и держали ее в заложницах, чтобы Марлен согласилась на них работать. Ее настоящее имя – Хейди, и раньше она работала воспитательницей в интернате для умственно неполноценных детей, но нацисты силой забрали ее к себе и заставили делать всякие страшные вещи. И она согласилась, потому что они пригрозили убить ее бабушку. Это все так ужасно… Марлен разрыдалась, кусая пальцы. Я прижал ее к себе и принялся гладить по голове.
– Прости меня, Марк, прости, – всхлипывала она.
– Все хорошо, моя маленькая. Только не плачь. Я тебе верю. И я тебе помогу. Обязательно помогу. Больше тебе не придется работать на этих гадких нацистов.
Я ударил ее ножом и вспорол ей живот – от пупа до грудины. Дымящиеся кишки вывалились наружу.
– Ты, нацистская сука! Чтобы кто-то поджарил мне хуй, и это сошло ему с рук… да хрена лысого! – я запустил руку в кровавое месиво, нащупал под ребрами дрожащее легкое и выдрал его, что называется, с мясом. – Эй, малыш, – я бросил ротвейлеру угощение. Пес мгновенно проснулся и схрумкал легкое в три укуса. Потом запрыгнул на кровать и, виляя обрубком хвоста, жадно вгрызся в распластанный труп своей бывшей хозяйки. С кровати он слез, унося в зубах клубок теплых кишок. Я рассмеялся: это было похоже на извращенно-садистскую рекламу туалетной бумаги – ну, там, где песик носится по квартире с рулоном, и бумага разматывается, только здесь вместо бумаги были человеческие кишки.
