Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Прива вызвала к себе управляющего домом и дала ему пощечину.
— На тебе за твои штучки, — сказала она ему.
Маленький еврейчик потер щеку и расплакался.
— В чем я виноват? — по-детски рыдал он. — Я делаю то, что мне велят. У меня ведь есть жена и дети…
Через несколько дней пришли каменщики с ведрами и инструментами и хотели разобрать испортившиеся печки и переложить стены, потому что размягчилась штукатурка. Прива их не впустила, но каменщики упорствовали. Они стучали в дверь и говорили, что их сюда послали. Потом Шлоймеле сдал квартиру напротив квартиры его хозяйки под токарную мастерскую, где не переставая шлифовали, шумели и жужжали так, что от этого несмолкаемого гула начинали болеть уши. Диночка не могла спокойно читать свои книжки. Прива обвязала голову платком и кричала, что она приедет к этому Симхе-Мееру на фабрику и отлупит его, глаза ему выцарапает при всем честном народе.
У него, Макса Ашкенази, не было недостатка в выдумках такого рода. Каждый раз, когда Шлоймеле приходил к нему на фабрику с квартирной платой за неделю, Макс изобретал что-нибудь новенькое. Он перевернул вверх дном весь двор. Он дал врагам почувствовать свой норов. В изгнании их из квартиры он видел начало полной и окончательной победы над ними. И он делал все, чтобы выкурить их из дома. Однако Якуб не давал Диночке уйти.
— Я тебя в порошок сотру! — орал он на Шлоймеле.
Еще упорнее, чем Макс Ашкенази, о методах принуждения упрямой женщины к разводу размышляли его адвокаты. Так же адвокаты Якуба Ашкенази размышляли над тем, как противостоять Максу.
Война между двумя братьями разгоралась все сильнее. Диночка лежала по ночам без сна и плакала в подушки над своей горькой судьбой. Она засыпала только с первыми фабричными гудками.
Глава восемнадцатая
Па стенах лодзинских домов, среди попадающихся чуть ли не на каждом шагу вывесок фабрик, магазинов и контор; среди красующихся на полотнах желтых, похожих на кошек львов; среди краснолицых и желтолицых, одетых с иголочки молодых франтов с тросточками и толстых невест в белых платьях с букетами в отечных красных руках; среди разнообразнейших еврейских, польских, русских и немецких имен купцов, комиссионеров, маклеров, мелких фабрикантов — в центре этой причудливой смеси фамилий, артикулов, названий товаров, намалеванных кричащими красками и украшенных всевозможными завитушками и бантиками, висели большие плакаты: объявления об осадном положении в городе. Эти объявления, подписанные бригадным генералом Куницыным, кратко призывали горожан не собираться на улицах, не устраивать сходки в квартирах, не распространять злонамеренных слухов, не нарушать приказов полиции и курсирующих по городу солдат. Тот, кто ослушается, предстанет перед трибуналом и по законам военного времени будет приговорен полевым судом к тяжелейшим наказаниям, включая смертную казнь.
Рядом с этими объявлениями, а иногда и прямо на них были наклеены листовки, призывавшие горожан собираться на демонстрации, бастовать и протестовать. Вооруженные солдаты, сопровождаемые приставами и их помощниками, ходили по улицам, вышагивали на всех углах и гнали, били, преследовали и арестовывали каждого, кто имел несчастье им не понравиться. В полицейских участках стояли строем казаки с нагайками в руках. Каждая партия арестованных, которую приводили с улицы, должна была пройти через этот строй. Удары нагаек градом сыпались на тела жертв, врезались в них, рассекая кожу. Хуже всех блюстителей порядка был помощник пристава Юргов, тощий, колючий тип, который всегда ходил, надвинув фуражку на глаза, в окружении солдат и агентов.
Своим острым взглядом из-под опущенного козырька он нащупывал революционеров, находил их по запаху, как ищейка. Арестантов больше не держали в тюрьме на улице Длуга. Там было слишком тесно. Их перевели в манеж, точнее, в армейскую церковь, которую переделали в тюрьму. Однако, пока Юргов доставлял их на место, он бил их смертным боем, калечил, выбивал им зубы. Люди боялись перейти улицу там, где стоял помощник пристава Юргов со своими казаками. Ахдусник Шимшон-маляр, которого все звали Шимшон Принц, потому что он любил красиво одеваться и закручивал свои черные усы, дал знать своему представителю, что он хочет убрать Юргова и просит комитет достать для него бомбу. Представитель встретился с человеком из комитета, но комитет не торопился принимать решение по этому вопросу. Шимшону осточертело ждать, и он взялся за дело в одиночку, безо всякого комитета. У знакомого студента-химика он раздобыл бомбу. Нарядился в свой лучший костюм и стал вылитым сыном какого-нибудь лодзинского фабриканта. Хорошенько закрутил свои черные усы, упаковал бомбу в красивый пакет, словно это был шоколад, перевязал красной шелковой ленточкой, взял пакет в руки, как будто собрался на свидание к любимой, и с гордой миной на лице, с высоко поднятой головой пошел по улицам. Женщины смотрели ему вслед с завистью к той, к которой он идет. Полицейские и солдаты свободно пропускали его без проверки.
Дойдя до конца улицы, где стоял Юргов со своими вооруженными людьми, Шимшон отклонился вбок, измерил взглядом горящих черных глаз расстояние, на которое он сможет швырнуть бомбу, подошел на это расстояние к приставу и бросил красивый пакет с бомбой к его ногам.
Его разорвало на куски, этого помощника пристава Юргова. На крышах домов нашли его ноги, которые улетели туда вместе с лакированными сапогами и шпорами. Сбежавшиеся со всех сторон солдаты расстреляли улицу. Они стреляли долго, на поражение, как на поле боя. Когда улицы опустели, они подняли свои ружья и стали палить по окнам домов. Больницы были полны раненых. Их приходилось укладывать на пол в коридорах, потому что коек не хватало. Трупы в морге лежали тесными рядами. Полиция не допускала опознать их и омыть для погребения. Их хотели похоронить тайком посреди ночи. В казармах солдаты начищали ружья и сапоги, чтобы не ударить в грязь лицом на торжественных похоронах помощника пристава Юргова. Военный оркестр чистил трубы и разучивал траурные марши. Вечером людей уже гнали с улиц домой, спать.
Но Лодзь не спала.
На бедных улицах вокруг фабрик, в Балуте рабочие бодрствовали. Женщины и дети вытащили во дворы тощие, рассыпающиеся соломенные матрасы, спасаясь от клопов, тараканов, мух и жуков, которые кишели в облезлых стенах их квартирок, и улеглись спать под открытым небом — на всех подводах и телегах, на ступеньках и просто на земле, в каждом уголке. Мужчины были на ногах. Революционеры очень быстро выпустили прокламации, призывая всех прийти к моргу, чтобы забрать тела убитых и похоронить их с парадом и почестями. Повсюду ходили агитаторы, ораторы и убеждали народ не идти на работу, а вместо этого становиться в ряды демонстрантов. Понапрасну надрывались на рассвете фабричные сирены. Никто не слушал их зова. Десятки тысяч мужчин, женщин и даже детей устремлялись на улицы, сбивались в толпы, шли, маршировали. Они закрывали по пути все магазины, останавливали мастерские, стопорили движение в городе. Ряд за рядом, шаг за шагом, колонна за колонной они надвигались, заполняя улицы и переулки, рынки и площади. Как река, заливающая весной берега и на версты затопляющая все вокруг, сметающая все препятствия и плотины, смывающая их с таким напором, что невозможно понять, откуда вдруг взялась такая сила, — бедняки затопили город, вырвавшись из подвалов и чердачных комнатушек, из переулков и углов, из нор и лачуг.
Медленно шли эти люди, неспешно, но уверенно, с высоко поднятыми головами, с песней на устах.
— Довольно кровь сосать, вампиры,Тюрьмой, налогом, нищетой! —
пела женщина с красными флагами.
— Вся власть народу трудовому!А дармоедов всех долой![152] —
перекрывали пение женщин сильные грудные голоса мужчин.
Знамена евреев, поляков, немцев, все красные, трепещущие на ветру, плыли над непокрытыми головами демонстрантов — над черными кудрями, русыми волосами и очень светлыми, словно льняными, прядями. Ритмичная поступь, многоголосое пение, развевающиеся флаги зажигали кровь, звали с собой. Из всех ворот, со всех углов выплескивались новые потоки людей, сливаясь в единую огромную волну. Колонны продвигались все дальше и дальше, к богатой Петроковской улице, средоточию денег, господства и счастья.
— Закрыть магазины! Снять шапки! — кричали демонстранты. Люди выполняли их требования.
На первом же углу толпу ждал офицер верхом на коне и с обнаженной шашкой в руке. За ним стеной стоял строй солдат. Их штыки сверкали на горячем солнце, серебрились в его лучах.
— Назад! — гаркнул офицер.
Никто не отступил.
— Буду стрелять!
Никто не отступил.
