Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Никто не отступил.
— Огонь! — приказал офицер.
Залп прорезал горячий пыльный воздух.
На мгновение людская масса пригнулась, как рожь под серпом крестьянина. Но тут же распрямилась и ринулась вперед, на штыки. Камни и пули градом обрушились на солдат.
Офицер замахнулся было шашкой, но ему в голову попал камень, и он свалился с коня. Солдаты стали отступать. Людская волна хлынула дальше.
— Строить баррикады! Баррикады! — раздавались призывы.
— Баррикады! Баррикады! — закричали тысячи голосов.
Бурный людской поток вырывал из земли газовые фонари, выворачивал из мостовой булыжник, сдирал вывески с магазинов, снимал двери с петель и пускал на баррикады. Люди останавливали фуры, кареты, выпрягали лошадей, опрокидывали повозки и превращали их в часть заграждения. Извозчики, оставшись с одними лошадьми и кнутами, плакали, но их никто не слушал. Из дворов тащили доски, железные противни, столы, скамейки. Проезжала телега с мукой. Мешки с нее сбросили и закрыли ими щели в баррикаде. Люди бегали, как муравьи в муравейнике, добывая все новые материалы, чтобы строить и укреплять ее. Людская масса легко переворачивала трамваи, откручивала рельсы. Гулко отдавалось падение тяжелых металлических предметов, сливаясь со стонами занесенных во дворы раненых и рыданиями живых над убитыми.
Лодзь застыла. Все ворота и двери захлопнулись. Жители попрятались. На улицах владычествовали бедняки и трудяги. Они забаррикадировались и защищались. Дети носили отцам из дома горшочки с едой и ломти хлеба. Мальчишки волокли камни и доски. В городе было тихо. Изредка сухой треск выстрела дырявил тишину. Ночь была глухой и темной, никто не зажигал огня. За стеной из железа, досок, мешков и бочек сидели Нисан, Тевье и его дочь Баська. Они бодрствовали вместе с тысячами других людей. Над вечно освещенным, шумным и прокопченным городом во всем великолепии середины месяца[153] раскинулась похожая на сельскую июньская ночь, не замутненная дымом, не ослепленная огнями, не обалдевшая от шума. Луна, светлая, полная, лила свой молочный свет, звезды искрились, мигали, играли в прятки и в салочки. Непрерывно падала то одна, то другая звезда. Светлый ночной ветерок пробился из-за города и принес запахи полевых цветов, скошенной травы, цветущей акации и сосновой смолы. Он ерошил людям волосы, теребил расстегнутые мужские сорочки и подолы женских платьев.
Баська подняла глаза к звездному небу, которое она редко видела в задымленной Лодзи таким чистым и сияющим. Она вдыхала принесенные ветром ароматы, и ее девичья грудь высоко поднималась от счастья. Тишина, молочный свет луны, игра звезд, ночные запахи, загадочная ночь на баррикадах, готовое свершиться событие, великое, страшное и влекущее, пьянили ее, горячили ее молодую кровь.
— Вот так бы и умереть, — тихо сказала она Нисану и закрыла глаза.
— Зачем? Мы должны жить, — сказал Нисан и взял ее за руку.
Она крепко ухватилась за его теплую руку. Она чувствовала, как потоки огня переливаются из руки мужчины и расходятся по всему ее телу, от кончиков пальцев ног до корней волос на голове.
— Товарищ Нисан, — промурлыкала она, — почему мы бежим от счастья? Разве оно не для нас, борцов?
— Да, Баська, и для нас тоже, — ответил Нисан, — но насладиться этим счастьем мы сможем только после победы в нашей борьбе, когда добудем свободу.
— А мы доживем до победы?
— Мы должны верить в это, Баська, — твердо сказал Нисан.
На рассвете казаки подошли к баррикадам.
— В штыковую, вперед! — скомандовал офицер.
Солдаты шагали, готовые к атаке, выставив сверкающие штыки.
— Товарищи, встречайте их камнями! — закричали люди по ту сторону баррикады.
Град камней посыпался на атакующих солдат, заставив их отступить.
— Огонь! — приказал офицер.
Солдаты обстреляли баррикаду.
Целый день шла война между защитниками баррикады и вооруженными солдатами. Баррикада была крепкой. Пули отскакивали от нее. После полудня солдаты забрались на крыши домов, на балконы и начали стрелять по людям сверху. Среди защитников баррикады поднялась паника. Крики и стоны раненых разрывали воздух. Многие не выдержали, побежали.
— Товарищи, держаться, не отступать! — призывали их вожди.
Люди остановились. Но пули снова посыпались сверху градом, и человеческая масса сломалась. Видя, что все вот-вот разбегутся, Баська взобралась на какую-то бочку.
— Это есть наш последний и решительный бой! — запела она, высоко подняв знамя и размахивая им.
Мужчинам стало стыдно за свою слабость перед поющей женщиной. Они собрали остатки мужества и громкими голосами поддержали ее пение.
Двое солдат, высокий и низенький, стояли на одной из крыш и смотрели на девушку, размахивавшую красным знаменем.
— Попадешь в нее? — спросил высокий у низенького.
— Попаду, — ответил низенький.
— Не попадешь.
— Спорим, что попаду.
— На папиросу?
— На папиросу.
Солдат навел ружье, закрыл левый глаз, хорошенько прицелился и спустил курок.
Девушка упала с бочки вместе со знаменем.
— Я выиграл, — удовлетворенно сказал низенький.
— Точно, выиграл, — согласился высокий, вытащил из шапки папиросу и протянул ее меткому стрелку.
Люди побежали с баррикады.
Вместе с другими бежали Нисан и Тевье, неся на плечах раненую Баську. Кровь девушки лилась на красное знамя.
Глава девятнадцатая
Перед воротами больницы Флидербойма крутился мрачный и сгорбленный ткач Тевье, вытягивая свою тощую шею с большим кадыком из пропотевшего бумажного воротничка. Взгляд его красных лихорадочных глаз устремлялся из-под густых бровей и растерянно блуждал над плотно закрытыми воротами, пытался проникнуть за плотно завешенные окна.
Его не пускали в больницу к Баське. Два санитара в белых фартуках внесли ее внутрь и закрыли ворота перед его носом.
— В субботу приходите, — сказали они. — В будние дни, посреди недели посещений нет.
Тевье остался стоять перед запертой дверью и царапать холодное железо замерзшими пальцами, как собака, скребущаяся в дверь дома, из которого ее выгнали в студеную зимнюю ночь.
— Впустите меня! — просил он как неразумное дитя. — К моей дочери!
Его не впустили.
Он бегал вокруг здания больницы, вглядываясь во все двери и окна, ища лазейки. Но все было заперто. Он не ушел домой. Он продолжал крутиться у больничных ворот. Каждый раз, когда они открывались, он бросался вперед, пытаясь войти, и каждый раз краснолицый иноверец с большими усами, охранник в униформе, выталкивал его вон.
— Убирайтесь! — зло говорил он Тевье. — Уходите отсюда!
Тевье сунул ему в руку монету
— Впустите меня, добрый человек, — умолял он изменившимся, не таким, как обычно, голосом, — к моей дочери!
Иноверец монету взял, но не впустил еврея.
— Их сегодня много приносят в больницу, — сказал он. — Слишком много. Интендант строго приказал не впускать. Ничего не поделаешь.
Ворота открывались часто. Карета скорой помощи со стуком лошадиных подков и громкими звуками трубы то и дело подкатывала к больнице. Санитары в окровавленных фартуках вносили раненых. Одетые в черное евреи-извозчики звонили в колокольчик, медленно въезжали на своих траурных лошадях в больничный двор и вывозили умерших. Группки людей бросались к их телегам с криком и рыданиями. Извозчики торопились, погоняли лошадей, не хотели ждать тех, кто провожал покойных в последний путь. Похороны по большей части были бедные, за которые не получишь приличных чаевых. Поэтому извозчики спешили и злобно ворчали:
— Всё, всё, нет времени!
Женщины в нечесаных париках и с опухшими глазами бежали за телегой, с цоканьем подпрыгивавшей на острых камнях мостовой, и, заходясь в плаче, били себя кулаками в грудь. В дрожках и пешком на плечах в больницу доставляли людей с пожелтевшими лицами и перевязанными головами. Часто полицейские привозили тяжело раненных и, вооруженные, стерегли их прямо у постели до последнего мгновения. Женщины с корзинками в руках, мужчины с запыленными бородами бедняков, растрепанные девушки дежурили у больничного здания. Они печально вздыхали, заламывали руки, пытались прорваться сквозь ворота: их выпихивали — они снова рвались. Вместе с другими вокруг больницы бродил и ткач Тевье. Он не ходил на работу, не забегал домой, чтобы поесть, не оставлял свою вахту даже ночью. Когда голод начинал сильно терзать его, Тевье съедал кусок сухого хлеба. Когда сон валил его с ног, он опирался о каменную стену и дремал. Жена Кейля криками и проклятиями гнала Тевье домой, но он не сдавался.
Он совал больничным охранникам деньги, чтобы они зашли в палату и узнали, что с его Баськой. Он, как женщина, подкарауливал выходивших из больницы врачей, умоляя их сжалиться и рассказать о состоянии дочери. Его гнали, выпроваживали, ругали, но он не отступал. Неизменно гордый, мятежный, гневный Тевье забыл о своей гордости, революционности, классовой ненависти и вместе с убитыми горем женщинами бегал за холеными и сытыми докторами, чтобы узнать о Баське хоть что-нибудь.
