Исроэл-Иешуа Зингер - Йоше-телок

Исроэл-Иешуа Зингер

Йоше-телок

Исаак Башевис Зингер

Предисловие[1]

В конце двадцатых годов мой брат Исроэл-Иешуа Зингер произвел сенсацию в еврейских литературных кругах, отправив разом в несколько идишских газет Варшавы письмо, в нем он объявлял, что впредь идишским писателем себя не считает. Письмо его всех ошеломило. Литература ведь не клуб, от членства в котором можно отказаться, но можно ли отказаться от литературы? И что, к тому же, побудило молодого талантливого Исроэла-Иешуа Зингера отвергнуть традиции идишской литературы, что довело его до этого? В своем письме он заявил, что писать на идише «унизительно» — вот до чего дошел.

Я был одним из тех, кто пытался отговорить брата от этой ребяческой выходки, хотя был и моложе, и делал лишь первые шаги в литературе. Мы вели долгие разговоры, в их ходе брат перечислял, один за другим, все недостатки идишской среды. Я возражал, убеждал его, что писатель не может отказаться от родного языка. И на каком другом языке он стал бы писать? В ту пору брат прекрасно знал древнееврейскую литературу, но не настолько овладел современным ивритом, чтобы на нем писать. Да и помимо всего прочего, чем ивритская среда для него могла быть предпочтительнее идишской? Сегодня иврит живой язык, но в двадцатые годы это было далеко не так. Приходилось то и дело заглядывать в словарь, для многих понятий в иврите просто не существовало слов. Варшавские гебраисты были всего-навсего группкой неимущих учителей иврита, для которых грамматические правила и грамматические выкрутасы значили куда больше, чем суть литературы. Моему брату они были так же чужды в идишской среде, как коммунистические фразеры и сторонники Сталина. И я с горечью осознавал, что он — так же, как и я, его младший брат, — для всех чужой.

Брату взбрело на ум выучить немецкий и стать немецким писателем. Я счел это дикой фантазией, не более того. Во-первых, на то, чтобы выучить иностранный язык, уйдут годы. Во-вторых, для тех, кто говорит на идише, немецкий особо труден в силу большого сходства языков. В-третьих, я знал, что и представления моего брата о жизни, и его опыт неразрывно связаны с идишем. Так как я изучал немецкий и перевел на идиш не одну немецкую книгу, мы с братом вели долгие разговоры о грамматике немецкого, о его синтаксисе. Потом он вдруг возьми да и реши: немецкий не тот язык, который ему нужен, и он будет учить французский. Я был ошарашен — как так? — брат не будет писать, пока не овладеет французским? Я считал: учи брат французский хоть двадцать лет, язык ему не освоить, не говоря уж о том, что его учитель французского и сам язык путем не знал.

Газеты левого толка, конечно же, объясняли появление письма моего брата классовыми противоречиями. Раз Исроэл-Иешуа Зингер не славит массы, не принимает участия в классовой борьбе, следовательно, ему не во что верить. Брат и впрямь упал духом и долгое время пребывал в унынии. Однако причиной тому была его неспособность найти себе место в идишском литературном мире Варшавы. Самые значительные свои романы он еще не создал. Изданы были всего две его книги: «Жемчуг» (1922)[2], сборник рассказов, сделавший ему имя, и роман «Кровавая жатва», первая часть автобиографического цикла, встреченный более чем холодно. Как это нередко случается с молодыми писателями, брат попытался вложить в первый, стоивший ему больших трудов роман всего себя. Он создал в нем образ современного человека, которому не близка ни одна партия, ни одна система взглядов и который хочет идти своей дорогой и думать по-своему. Романы такого рода удаются редко: факты биографии и вымысел сложно сопрягать. Замыслы автора почти никогда не вмещаются в повествование, да и для того, чтобы создать образ скептика, а мой брат был скептиком, требуется недюжинное мастерство.

Мало того, что брата разругали за изъяны романа, он навлек на себя еще и гнев шумливых политических группировок. В этом романе, как, впрочем, и в других произведениях (в одном из них он рассказал о своей поездке в Советскую Россию в 1927 году[3]), мой брат крайне неодобрительно изобразил еврейских левых, из-за чего на него обрушились сталинисты. В идишском движении хватало фанатичных коммунистов, и их злобу распаляло еще и то, что мой брат был корреспондентом «Джуиш дейли форвард»[3], газеты, известной своей социалистической ориентацией.

Когда Абрахам Каган[5], редактор «Форветс», узнал о странном письме моего брата, он — один из немногих — выступил со статьей в его защиту, В ней Каган превозносил Зингера и обвинял коммунистов в том, что они отравляют ему жизнь. Каган не сомневался, что Исроэл-Иешуа Зингер вскоре вернется в идишскую литературу с новыми мощными произведениями.

И впрямь, в один прекрасный день мой брат начал вести со мной разговоры о Йоше-телке. В основе истории Йоше-телка лежат подлинные события: был в Галиции человек, которого так прозвали, и с ним и в самом деле приключилось все, о чем написал в своем романе Исроэл-Иешуа Зингер. Йоше-телок стал причиной длившейся много лет смуты в хасидском мире. Наш отец не раз рассказывал нам про Йоше-телка. Йоше-телок жил в той части Польши, которая была под властью Австрии, а брат хорошо знал эти края. И он и думать позабыл о немецкой грамматике и сложностях французской орфографии.

Хотя мой брат знал жизнь хасидов в мельчайших подробностях, тем не менее он неустанно собирал сведения о всевозможных обычаях и деталях быта. То есть шел путем всех великих писателей-реалистов, неизменно разузнававших всё, что только можно. И тут я понял, что значит для писателя — правильно выбрать тему. Брат мой возродился и душевно, и физически. Он окреп, его голубые глаза горели: так вдохновляли его новые интересы и надежды. И вскоре я застал его за письменным столом: перед ним лежала толстая тетрадь в линейку — в таких тетрадях брат писал прозу, а наш отец религиозные комментарии.

Пока брат работал над «Йоше-телком», он часто читал мне отрывки из него, чего раньше никогда не делал. Время от времени брат испытывал надобность в текстах заговоров, и я отыскивал их в старинных книгах. Но, как правило, он не нуждался в помощи. Тема «Йоше-телка» открыла в нем источники творческой энергии. Теперь он создавал не образ скептика, который не знает, к чему приложить силы и потому с утра до вечера хандрит, а человека крепкой веры, сильных страстей, преданного традиции. Загадка Йоше-телка, непостижимость его порывов усиливали напряженность сюжета. Мой брат был прирожденным рассказчиком, и я не преувеличиваю, утверждая, что в этом романе, в котором так важен сюжет, он нашел себя.

Когда брат послал рукопись «Йоше-телка» Абрахаму Кагану, он отнюдь не был уверен, что тот его опубликует. По ортодоксальным меркам, «Форвертс» был газетой светской, и жизнь галицийских хасидов Каган и многие его читатели могли счесть делами весьма от них далекими. Людям, знавшим Кагана, было известно, что он или приходит от рукописи в неистовый восторг, или, яростно обругав, отвергает ее. Но чутье подсказывало мне, что роман брата Каган примет.

Однако действительность превзошла мои ожидания. Каган не только пришел от романа в восторг, он просто не знал, как его выразить, и засыпал брата длинными телеграммами и пылкими письмами. Роман превозносили до небес, за всю историю «Форвертс» такого еще не случалось. Что ни день — и до того, как роман начали печатать, и пока он печатался — в газете появлялись то статья, то заметка Кагана о романе. Каган был пропагандистом по призванию. В его увлечении произведениями, которые пришлись ему по душе, было даже нечто романтическое. Он прямо-таки влюблялся в произведения своих фаворитов и умел воспламенить своих читателей. Пока роман печатался, в «Форвертс» шел поток хвалебных писем. Особо порадовал роман читателей из Галиции. До тех пор в «Форвертс» главенствовали так называемые литваки, галицийцев же называли не иначе как «Богом обиженные». Каган и сам был литваком из Вильно. А теперь подписчики из Галиции получили роман, в котором описывались их деревни, их раввины, их купцы.

У «Йоше-телка» был такой успех, что Морис Шварц[6], король Еврейского художественного театра, незамедлительно начал переговоры об инсценировке. Брата пригласили в Америку, где ему оказали горячий прием и сотрудники «Форвертс», и идишские театральные круги. Потрясающий успех «Йоше-телка» был одновременно успехом и Кагана, и «Форвертс», однако на роман тут же ополчились сталинисты: все их органы с невероятным упорством печатали разносные рецензии на роман. По-видимому, они считали, что, не будь «Форвертс» и ее авторов, революция наверняка бы восторжествовала.

Такого неслыханного успеха, как у «Йоше-телка», Еврейский театр еще не знал (за исключением «Диббука»[7]). Когда мой брат послал в газеты письмо, в котором заявлял, что впредь отказывается писать на идише, о нем слыхали лишь в идишской среде. Но когда он вернулся к идишу, написав «Йоше-телка», к нему пришла всемирная известность.