Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях
— Я не вложу ни единого гроша, пока вы не будете свободны, как свободна я, мой дорогой Ашкенази! — твердо сказала она ему.
Макс Ашкенази не мог этого слышать.
— Вы мне не доверяете, моя дорогая госпожа Марголис? — обиделся он и поспешно выпил остатки чая из своего стакана.
Крупная, крепко сбитая и прямолинейная дама резко оборвала Ашкенази мужским голосом и налила ему стакан свежего чая из серебряного самовара. Она поставила перед ним полное блюдечко варенья и, изображая на своем жестком, деловом лице всю сладость, на какую только была способна, принялась успокаивать обиженного гостя.
— Я очень уважаю вас, мой дорогой Ашкенази. Я ведь доказала вам это, но вы же знаете, что дела надо делать обдуманно, все рассчитав и получив гарантии. В картишках нет братишек. Мы оба не дети, можем подождать. Сначала разберитесь с разводом!
— Разберусь, — сказал Ашкенази и встал на цыпочки, как всегда, когда он принимал важное решение и хотел придать себе веса и значимости.
Приехав в Лодзь, он не стал заезжать домой, а сразу отправился на фабрику, в свою холостяцкую квартиру. Тем же вечером, разобравшись со всеми накопившимися делами, он вызвал к себе фабричного адвоката и переговорил с ним о личном деле, о разводе со своей женой Диной, урожденной Алтер.
— Ее отец сделал акт интерцизи?[151] — спросил адвокат.
— К счастью, нет, — ответил Ашкенази.
— Это хорошо, — сказал адвокат и обсудил с Ашкенази развод со всех сторон.
Сразу же после этого Макс Ашкенази написал своей жене письмо, деловое и сухое, составленное из длинных немецких предложений. В нем говорилось, что, поскольку более двадцати прожитых ими совместно лет были неудачными и поскольку и он, и она в состоянии расстаться друзьями, он просит ее в самый кратчайший срок дать ему знать, как это дело может быть улажено, и сообщить взвешенное, обоснованное решение как по вопросу ее собственного обеспечения, так и по вопросу обеспечения детей. Будучи солидным деловым человеком, он приписал, что верит в разумность и добрую волю стороны, которая совершит этот болезненный, но необходимый шаг расставания достойно и по-человечески, чего ожидает с нетерпением и одновременно с величайшим уважением и почтением он, Макс Ашкенази.
Он несколько раз перечитал этот текст и остался им доволен, после чего передал письмо фабричному приказчику Мельхиору.
Он ложился в постель довольный и полный надежд. Во сне он видел себя хозяином акционерного общества «Мануфактура Хунце», королем Лодзи. Клубящиеся дымы, как корона, украшали его голову.
Глава семнадцатая
Пламя гнева, обиды и растоптанного женского достоинства загорелось в крови Диночки Ашкенази, когда она прочитала письмо своего мужа, немецкое, деловое, с осторожными торгашескими словами.
— Гертруда, доченька! — принялась она звать дочь, еще валявшуюся в постели после позднего возвращения с бала. — Гертруда, вставай, иди сюда! Быстрей!
Гертруда вошла сонная, в длинной ночной рубашке до самых пят. Она нашла мать в полуобморочном состоянии. У ног ее валялось письмо.
— Принести тебе воды, мама? — спросила испуганная Гертруда. — Что случилось?
— Читай, — сказала мать и обеими руками сжала виски так сильно, что сквозь очень белую кожу четко проступили синие жилки.
Гертруда прочла письмо и рассмеялась.
— Ха-ха-ха, как смешно! Ужасно смешно!
Мать посмотрела на нее широко раскрытыми глазами.
— Ты смеешься? — со страхом спросила она.
— А что мне, плакать? — ответила девушка. — Это уже давным-давно надо было сделать. Лучше поздно, чем никогда.
— Уходи! — закричала мать. — Иди, иди!
Она перечитала письмо. С каждым предложением кровь все сильнее бросалась ей в голову. Ее кровь, кровь Алтеров, кипела.
Этот святоша, этот Симха-Меер, на которого она не хотела даже смотреть, которым брезговала, не вынося его прикосновений, нежностей этого лапсердачника, плута, дикого хасида, который как собака искал ее взгляда, ждал от нее доброго слова, бросался к ее ногам, — он бросается теперь ею, единственной дочерью реб Хаима Алтера!
Сначала обида была такой сильной, что Диночка хотела только одного, чувствовала только одно непреодолимое желание — плюнуть мужу в лицо и идти с ним к раввину разводиться. Она больше ни единой минуты не желает носить фамилию этого проклятого, паскудного ханжи. Она даже не возьмет от него ничего. Пусть он ей только отдаст те несколько тысяч рублей приданого, которое ее отец выплачивал ему уже после свадьбы, и идет себе и больше не показывается ей на глаза. Она не желает видеть физиономию этого лицемера. А дети будут при ней. Пусть он даже не пытается их навестить, а она со своей стороны не допустит, чтобы дети к нему ходили. Они больше не его. И она уйдет отсюда, из этого дома, от этих вещей. Она не желает иметь никакого отношения к этому месту, к этой могиле, где она похоронила свои молодые годы. Она вернется к родителям.
Однако вскоре ее гордость отступила, оставив лишь чувство обиды и унижения.
Все правильно. Так ей и надо, если она могла прожить с ним жизнь и не разойтись заблаговременно, когда она была еще молода. И вот он ее бросает, как ненужную тряпку, как старый веник. Он только выиграет, если она быстро согласится на развод. Его уже ждут другие женщины, молодые, красивые, цветущие. За деньги можно получить все. Он женится, заведет богатый дом, будет у всех на глазах разъезжать с новой избранницей в карете по Петроковской улице, а она будет сидеть у родителей, одинокая, покинутая, разведенная. Он использовал ее, взял, когда она была в расцвете своей красоты, когда все смотрели ей вслед. Она прожила с ним жизнь, мрачную, скучную, без счастья, без любви. И теперь, когда она стала старше, когда на ее коже морщины, а в волосах седина, когда она почти бабушка, — он избавляется от нее, меняет на другую. Он, видите ли, оглянулся и понял, что их долгая совместная жизнь была неудачной и им лучше разойтись.
Конечно, лучше! Но для кого? Для него, а не для нее. Ей бы следовало сделать это сразу после свадьбы. Или после первого ребенка, или даже после второго, когда она была еще свежей и полной сил. Но она всегда была рабыней: сначала родителей, потом детей. Ради них она принесла себя в жертву, безвольно, не сопротивляясь, не пытаясь строить счастье — свое, собственное. И теперь, когда годы ее молодости и женственности прошли, когда она клонится к закату, стоит на грани увядания, когда она уже измучена и не вполне здорова, как все женщины в ее возрасте, — теперь ей нет смысла с ним расходиться. Это только унизит ее, опозорит в глазах людей. Она будет выглядеть старой, выброшенной за ненадобностью тряпкой. Нет, она не доставит своему мужу этого удовольствия. Ведь она его ненавидит, терпеть не может, именно поэтому она его теперь и не отпустит. Ей ни к чему, чтобы ему так легко жилось.
Затем пришли беспомощность, раскаяние и угрызения совести.
Она сама виновата. Она была слишком заносчивой. Она гнала от себя мужа, не ценила его, вела себя с ним не так, как положено жене. Он никогда не слышал от нее доброго слова, не видел улыбки на ее лице. Правда, она не была в него влюблена. Ее отдали за него против воли. Но она должна была смириться с этим фактом. Так живет большинство женщин. А она потратила жизнь на книжки. С книжками родила и воспитала детей. Угробила на книжки свою юность. Не создала дома, не приблизила к себе людей, отдалила собственного мужа. И теперь несет за это наказание, принимает заслуженную кару. Как постелешь, так и будешь спать. Не свила себе гнезда в юности — оставайся на старости лет одна, как заблудившаяся ласточка. Из-за нее и дети выросли чужими и разбежались кто куда. Игнац за границей, он ненавидит отца, а к ней испытывает только презрение. Дочь гуляет напропалую, не желает сидеть дома. А чего ей сидеть там, где она чувствует себя лишней и одинокой, где нет мира между матерью и отцом? Она, мать, должна была построить дом, сделать его уютным, теплым, позаботиться о девочке, поддержать ее в жизни. Она этого не сделала, и дочь рвется прочь, ищет свое счастье в чужих домах, у подруг, у друзей, а больше всего времени проводит у родного дяди Якуба, во дворце Флидербойма, где весело и радостно.
Диночка почувствовала укол в груди. Она знала, что не столько из-за веселья, не столько из-за интересных гостей дворца ходит туда Гертруда, сколько из-за дяди, к которому она постоянно липнет. И липнет она к нему не как к дяде, а как к мужчине, к возлюбленному. Еще малышкой она осыпала его поцелуями. И он, Якуб, тоже вкладывал в свои ласки больше, чем просто родственную любовь. О, она это видит! Женщину в таких вещах не обманешь, особенно мать. То, что проиграла она, выиграла теперь ее дочь. К тому, к кому ее тянуло, ходит теперь ее плоть и кровь. Как жестока жизнь! Она, ровесница Якуба, стареет и увядает. А он — молод, свеж и счастлив. И ее дочь смотрит на него, как на картину. Кто знает, к чему это может привести? И все это ее вина, только ее. Она прожила глупую, бессмысленную, нелепую жизнь. Она думала, что жизнь — это книжки, чужие иллюзорные счастье и трагедии. А теперь у нее есть свое собственное горе, настоящее, не книжное, не выдуманное. Это и есть ее жизнь. Как она не похожа на романные взлеты и падения, в которых она провела годы, какую боль она причиняет, как колет и жжет!
