Томас Вулф - Паутина и скала
Эстер приносила эту громадную оживленность городской жизни на все встречи с Джорджем. Они встречались в неистовом бурлении полудня, в разгар дня, и Джорджа сразу же охватывало ощущение, что весь огромный, свежий груз утра взвален и на него. Десяток рассказов о жизни и делах срывался с уст этой взволнованной путешественницы, и ему внезапно казалось, что в них умещается некое громадное, волнующее великолепие, вся величественная хроника дня.
Эстер бывала «во всех концах» города. В девять утра приезжала в швейную фирму, где работала два утра в неделю, делала эскизы. По ходу ее рассказа перед глазами вставала вся сцена — громадные здания того района, высокие «голубятни», большой склад с рулонами тканей на полках, грубый, чистый запах шерсти, примерочные и раскроечные, портные, сидящие на столах, закинув ногу на ногу.
— Ты в жизни не видел такого мастерства, как у них! Как они работают руками! Быстро, уверенно, изящно — это… это даже наводит на мысль о каком-то большом оркестре! Но Господи! — Она внезапно передернула плечами, лицо ее густо покраснело. — Какой там запах! Мне иногда приходится высовываться из окна!
В половине одиннадцатого она бывала в костюмерной. И в ее рассказе снова возникал мир кулис, жизнь актеров:
— Я одела Мери Морган. Она будет великолепно выглядеть!
Лицо ее внезапно стало серьезным и негодующим, исполненным сочувствия и озабоченности:
— Мери почти год оставалась без ролей. Это первая! И пришла она такой смущенной, испуганной. Взяла меня за руку, отвела в угол и сказала, что белье у нее просто превратилось в лохмотья. Говорит: «Я не могу показаться этим людям в таком виде, скорее умру. Что делать?». Бедное дитя чуть не плакало. Я дала ей денег, велела пойти, купить себе приличные вещи. Честное слово, если б кто-то поднес ей луну на серебряной тарелочке, она бы не могла так обрадоваться. Обняла меня и говорит: «Когда после смерти попадете в рай, им придется выселить Пресвятую Деву и дать вам лучшую комнату в том доме». Она католичка, — сказала миссис Джек и рассмеялась, но тут же лицо ее посерьезнело, стало негодующим. — Позор! Такое дитя восемь месяцев без работы, туфли у нее прохудились, одежда истрепалась! И Бог знает, на что она жила, как не голодала! А потом репетирует три недели, не получая ни цента! И если спектакль провалится, ничего не получит, снова окажется на улице!.. Но видел бы ты, как мы ее одели! Она стала красавицей! Вот это девушка для вас, молодой человек! — воскликнула Эстер с огоньком в глазах. — Видел бы ты ее сегодня утром, когда она надела это платье! У тебя глаза бы на лоб вылезли! Я впервые видела такие красивые руки и плечи. Она играет роль светской девушки в этой пьесе…
— Светской!
— Да, — Эстер умолкла, не поняв причины этого удивления, потом до нее дошло, плечи у нее вновь истерически задрожали, и она воскликнула: — Подумать только! Потрясающе! Бедное дитя в прохудившихся туфлях и драном бельишке исполняет роль Марсии Ковентри!
— А во сколько обошлось это платье, ты знаешь?
— Знаю. — Лицо Эстер вновь стало серьезным, озабоченным и деловитым. — Сегодня утром составила смету. Расходы я пыталась снизить насколько возможно — поверь, с этим лучше никто бы не справился. Если б я повела девушку к Эдит, платье обошлось бы самое малое в пятьсот долларов. А я уложилась в триста. И оно потрясающе! Держу пари, этой зимой его будут копировать все молодежные лиги на свете.
— Стало быть, потрудилась над ним ты изрядно.
— Ты даже представить не можешь! — воскликнула миссис Джек с очень серьезным видом. — Сколько я корпела только над одеждой для этой девочки! По пьесе она разодета, как картинка! А пьеса дрянь! — сказала она очень искренне. — Мы в своем кругу придумали ей название. «Осенняя выставка».
— Что она хоть представляет собой?
— Всякую чушь, собранную воедино ради Кроссуэлла.
— Сесила?
— Да, этого сердцееда. Ты даже представить себе не можешь! — продолжала она со скептическим видом.
— Чего?
— Что эти люди — актеры — представляют собой. О том, что происходит за стенами театра, они понятия не имеют. Если заговоришь с этим человеком о Муссолини, он спросит, в каких спектаклях тот участвовал. И примерно такое же представление у него обо всем остальном, — с отвращением продолжала она. — А какая наглость! Какое самомнение! Знал бы ты, что этот тип воображает о себе. — Эстер вдруг истерически расхохоталась. — Господи! Сегодня утром… — начала было она, но из-за смеха не смогла продолжать.
— Что же утром случилось?
— Пришел Кроссуэлл на примерку, — заговорила миссис Джек. — По ходу всего действия он одет в вечерний костюм — такая вот пьеса. Так вот, костюм я придумала для него прекрасный. Он оделся. А потом, — в голосе Эстер появилась истерично-веселая нотка, — принял напыщенный вид, стал расхаживать перед зеркалом, туда-сюда, туда-сюда, поводить плечами, поправлять воротник, там одергивать, тут подтягивать, я чуть с ума не сошла. А потом начал покашливать, хмыкать, и то ему не так, и другое. В конце концов этот бездарь, — негодующе воскликнула она, — решил, что прекрасный костюм, который я придумала, для него недостаточно хорош. Ну и наглец! Я готова была убить его! Знаешь, он откашлялся и принялся ораторствовать — можно было подумать, что он выступает в «Ист Линне» на гастролях. «В общем, — заявил он, — собственный костюм мне больше нравится». У него есть экстравагантный вечерний костюм, он так его любит, что даже завтракать в нем садится. «Вот что, мистер Кроссуэлл, — говорю, — могу только сказать, что этот костюм соответствует роли, и выходить на сцену вам нужно в нем». — «Да, — ответил он, — но лацканы — лацканы! — воскликнул он трагическим тоном, — лацканы, уважаемая леди, никуда не годятся». После этого понизил голос так, будто сообщал о смерти ребенка. Ну и наглец! — гневно пробормотала она. — Я в шесть лет знала о лацканах больше, чем он узнает до конца жизни. «Лацканы, — заявил он, вытянувшись и теребя их пальцами, словно выступал в парламенте.
— Лацканы слишком узки!». На его экстравагантном костюме они, разумеется, широченные. «Вот что, мистер Кроссуэлл, — говорю, — могу только сказать, что, возможно, лацканы нехороши для Кроссуэлла, но в самый раз для персонажа, которого он играет. А играет Кроссуэлл не себя, он играет роль, написанную для него в пьесе». Это, разумеется, неправда, — с отвращением сказал она, — Кроссуэлл играет именно Кроссуэлла он никого больше не играл и не может играть! Само собой, понять этого он не способен — эти люди умом не блещут! — раздраженно выкрикнула она. — Ты даже представить не можешь! Не поверишь, что такое может быть! Этот болван принялся твердить о своих достоинствах. «Да, понимаю, — говорит, словно обращаясь к ребенку, — понимаю. Однако у каждого из нас есть свои достоинства. А что до меня, — выкрикнул он, хлопнув себя по груди, как дрянной актеришка, — при этих словах миссис Джек с блестящими глазами и раскрасневшимся от смеха лицом повторила маленькой ручкой его жест, — а что до меня, — эти слова она произнесла в пародийном тоне, — что до меня, то я знаменит широким торсом!» — Она истерически затряслась от смеха, потом, все еще смеясь, негромко произнесла: — Представляешь? Можешь поверить в такое? Ну вот, это дает тебе понятие о том, что представляет собой кое-кто из актеров.
— А чем ты еще занималась? Только этим?
— Какое там! До встречи с тобой я отработала полный день! Вот смотри, — она стала кратко перечислять: — Кэти принесла кофе в половине восьмого. Потом я вымылась и приняла холодный душ. Принимаю я его до того холодным, что спину как иголками колет. — И в самом деле, лицо ее постоянно так и сияло свежестью, словно она только что вышла из-под холодного душа. — Оделась, позавтракала, поговорила с кухаркой, сказала ей, что заказать, сколько гостей будет в доме вечером. Поговорила с Барни — это наш шофер — сказала, куда приехать за мной. Потом просмотрела почту, оплатила несколько счетов, написала несколько писем. Поговорила с Робертой по телефону о новой выставке, которую устраиваю для Лиги. Мельком видела Фрица, когда он отправлялся в контору. Ненадолго заглянула к Эдит. Вышла из дома и поехала в южную часть Манхеттена незадолго до девяти. Проработала час у Штейна и Розена, потом отправилась к Хеку на примерки, пробыла там до двенадцати, — потом приехала к изготовителю париков на Сорок седьмую стрит в четверть первого… — Она засмеялась. — Там произошла очень странная история! Ты знаешь, где находится эта мастерская, в бывшем особняке, поднимаешься по ступенькам, там на первом этаже большая витрина с париками и шляпками. Так вот! — воскликнула она с подчеркнутой, взволнованной категоричностью. — Знаешь, что я сделала? Поднялась по ступенькам, думая, что иду правильно, увидела дверь, открыла ее и вошла. И как думаешь, что увидела? Я попала в бар. Он, казалось, очень далеко уходил вглубь, у стойки выпивала целая толпа мужчин, по другую ее сторону человек смешивал напитки. Так вот! — воскликнула она снова. — Я ужасно удивилась! Право же, это было очень странно. Я не могла поверить своим глазам. Стояла, разинув рот, и таращилась на людей. А они очень веселились. Человек за стойкой крикнул: «Входите, входите, леди. Место для еще одного человека всегда найдется». Я так растерялась, просто не знала, что сказать, и наконец выговорила: «Думала, это мастерская по изготовлению париков!». Слышал бы ты, какой хохот поднялся! Бармен сказал: «Нет, леди, это не мастерская, но у нас есть средство для ращения волос, от него волосы будут лучше, чем на парике!». А другой человек говорит: «Вы не туда попали. Это не мастерская, это галантерейный магазин». И опять все засмеялись; видимо, потому, что там есть ложная витрина с грязными рождественскими колокольчиками и надписью «Объединенная компания по поставке галантереи». Видимо, это какая-то уловка — потому-то они и смеялись. Бармен вышел из-за стойки, подвел меня к двери и показал, где эта мастерская, она оказалась рядом, заблудилась я потому, что там две лестницы, а я второпях пошла не по той — но Нью-Йорк просто великолепен!
