Томас Вулф - Паутина и скала
Эстер гордо повернулась к Джорджу и смотрела на него с веселой, вопрошающей улыбкой, словно говоря: «Ну вот. Что я тебе говорила? Разве комната не замечательная?».
Джордж не сказал ничего, но в первую минуту почувствовал разочарование. Он рассчитывал увидеть нечто более роскошное, в лучшем состоянии, и сперва убогая ветхость огорчила его. Потом он принялся ходить по комнате из конца в конец: ее простор и ощущение, что можно спокойно, беспрепятственно двигаться, восхищали его. После тесноты его крохотной комнаты, всех тесных жилищ в городе, где простор стал высшей и самой дорогой роскошью, эта комната вызывала у него восторг. Старый пол прогибался под ногами и пугающе скрипел, в одном месте едва не проваливался. Однако чувство освобождения, покоя, уединенности было поразительным.
Пока он ходил взад-вперед, Эстер с беспокойством наблюдала за ним.
— Нравится? Конечно, в конце комнаты нужно пригибаться. Но разве она не чудесная? Столько простора. А свет! — воскликнула она. — Разве не великолепен? Прекрасное освещение для работы. Замечательная, правда?
Через люк над ее головой свет падал мягко, ровно, невозмутимо, беззвучно; отвратительное безумие улиц, бесконечная суматоха города здесь не были слышны; и впечатление, производимое на Джорджа, было под стать самому свету, впечатлением тишины, покоя, убежища.
Эстер принялась расхаживать и, уже преисполненная планов обновления, быстро, воодушевленно говорила:
— Конечно, комната грязная… Просто отвратительная! Но я наняла человека, завтра он вымоет окна и отскребет полы. Отправлю сюда из дома кой-какие вещи — свой чертежный стол, инструменты, старую кушетку, которой не пользуемся, и несколько стульев. Ты не представляешь, как переменится комната, когда здесь будет чисто и появится несколько вещей… Не поставить ли чертежный стол здесь? Под этим светом? Как думаешь?
Эстер, жестикулируя, стояла под световым люком. Сильный мягкий свет падал на ее свежее, румяное лицо, исполненное пылкости и надежды. Внезапно Джордж, сам не зная, почему, глубоко растрогался и ненадолго отвернулся.
Когда они вышли, Эстер заперла дверь и перед тем, как положить ключ в сумочку, торжествующе потрясла им слегка перед лицом Джорджа, что говорило яснее всяких слов: «Эта вещь наша».
Потом медленно, осторожно, держась за руки, как непривычные люди, они стали спускаться по старой зигзагообразной лестнице. Ступени со скрипом прогибались под их ногами, а позади в темноте раздавался стук падающей капли воды, скапливающейся, набухающей, срывающейся с мерным, ритмичным однообразием, казавшийся звучанием тишины в старом жилом доме.
25. НОВЫЙ МИР
В жизни Джорджа произошла чудесная перемена, и, как часто случается, поначалу он едва осознавал ее. Сперва он не понимал, что означает для него Эстер. Перемену произвел не только факт любовного успеха: пожалуй, он — даже в последнюю очередь. Гораздо важнее было сознание, что впервые в жизни он для кого-то всерьез много значит.
Хотя Джордж этого почти не ощутил, сей замечательный факт оказал на него почти немедленное воздействие. Он по-прежнему был склонен к раздражительности, по-прежнему очень болезненно реагировал на пренебрежение, действительное или мнимое, по-прежнему держался вызывающе, но уже в меньшей степени. У него появились чувство уверенности, вера в себя, которых не было раньше. А верить в себя он стал потому, что кто-то в него поверил. Война его против всего мира стала менее ожесточенной, так как прекратилась война с собой. Что же до мелких обид и неприятностей, неприветливости спесивцев, глупости дураков, мелочных интриг, зависти, злобы, пересудов, сплетен и мелкого политиканства, отравлявших жизнь Школы прикладных искусств, где он работал, легких уколов и щелчков повседневной жизни, которые поначалу вызывали у него жгучее презрение к себе, — все это отступило на подобающее место. Он смотрел на них, как на пустяки, которыми они и являются, если не хладнокровно, то во всяком случае более сдержанно, соразмерно их значительности.
В сущности, Эстер стала придавать его жизни некую направленность, план, цель, которых не было раньше. Хотя Джордж тогда и не сознавал этого, она сама стала в его жизни своего рода целью, на которую можно было направить все громадные, до сих пор попусту растрачиваемые силы. Было бы неправдой сказать, что он «жил» ради встреч с ней. На самом деле жизнь его между этими встречами теперь шла ровнее, спокойнее, с более здравыми суждениями, чем раньше. Казалось, все слагаемые его жизни стали внезапно обретать соразмерность, гармонию в перспективе картины. Виделся он с Эстер три-четыре раза в неделю, однако связь с ее жизнью ощущал постоянно.
Эстер звонила Джорджу каждое утро, обычно пока он еще спал. Звук ее спокойного, веселого голоса, уже исполненный жизни, утра и деловитости, пробуждал в нем здоровое желание встать и приняться за работу, потому что он лихорадочно писал в каждую минуту, которую удавалось урвать от школьных дел. У Эстер всегда бывало множество планов на день — разъезды, встречи, работа. Если во время ленча она собиралась в «его часть города», они встречались за ленчем; и поскольку она любила свою работу, то приносила на эти встречи ощущение здоровой энергии, радостной деятельности, движения, возбужденности, полноты жизни всего мира. Иногда они встречались за обедом по вечерам, но большей частью виделись уже после спектакля. Джордж совершал долгую, волнующую поездку в Ист-Сайд. Потом они покидали погруженный во тьму театр и ехали к одному из ресторанов Чайлдса в тихом месте — их любимым был расположенный на Пятой авеню, чуть севернее Мэдисон-сквер — поесть там и провести около часа в разговорах.
Дело заключалось не просто в его влюбленности. Джорджу казалось, что, общаясь с Эстер, он наконец-то начал «познавать» город. Потому что в некоем странном смысле она стала для него воплощением Нью-Йорка. Тем городом, познать который он стремился. Она жила не в городе бездомного скитальца, не в городе жалких, пустых людей, обитающих в комнатках маленьких и дешевых отелей, не в городе потерявшегося мальчишки, чужака, глядящего на множество огней, не в жутком, унылом, пустом городе, где нет ни единой двери, есть только неприветливые, запруженные людьми улицы. Она жила в родном городе, и Джорджу теперь казалось, что он стал здесь «своим».
Эстер была дочерью Нью-Йорка, как он порождением маленького городка. Для нее улицы этого города не были странными, переполненные шоссе нелюдимыми, языки и лица суровыми, холодными, незнакомыми. Пожалуй, этот город представлял собой хорошо знакомую округу, где прошла вся ее жизнь — двор, где она играла в детстве, место, где ходила в школу, «разные районы», где жила, выросла, вышла замуж — и все это было не менее теплой, дружественной, привычной областью, чем тесные горизонты маленького городка.
Этот город Эстер любила искренне. Не с хвастливой демонстративностью и самодовольством; не холодно, как слабые люди, что похваляются старым домом, который выстроили их предки, и, неспособные жить подлинной жизнью в окружающем мире, выдумывают ложную о том, который утратили. Нет, для миссис Джек этот город был ее жизненным пространством; был ее полем, лугом, фермой; и она любила его, потому что была его частицей, потому что прекрасно знала его и понимала, потому что он являлся сценой и декорацией ее жизни и работы.
Для нее этот город был живой, дышащей, борющейся, надеющейся, ненавидящей, любящей, вожделеющей вселенной жизни. Был самым человеческим, потому что в нем больше «человечества», чем в любом другом, самым американским, потому что американцев в нем больше, чем в любом другом. Все величие и убожество; высокие устремления и низкие желания; благородный труд и подлые поползновения ради низменных целей; ужас, насилие; огромные свершения и постоянная, нескончаемая безрезультатная возня — все это было здесь, поэтому для нее этот город был Америкой. И во всем этом, разумеется, поскольку этот взгляд, это понимание были очень здравыми, разумными, истинными, миссис Джек была права.
Повсюду, где бы ни появлялась, она приносила с собой это ощущение здоровья, жизни, работы, человеческого понимания; оно исходило от нее, словно сильная, нежная энергия счастья. Казалось, что миссис Джек, подобно Антею, черпает силу, здоровье, энергию труда, устремленности, деловитости, которыми лучилось ее румяное лицо, которые были видны в каждом движении ее энергичного тела, сквозили в каждом маленьком, быстром шаге, в каждом жесте, из постоянного, живительного соприкосновения с ее родной землей — той кишащей людьми бессмертной скалой, по которой она ступала.
Эстер приносила эту громадную оживленность городской жизни на все встречи с Джорджем. Они встречались в неистовом бурлении полудня, в разгар дня, и Джорджа сразу же охватывало ощущение, что весь огромный, свежий груз утра взвален и на него. Десяток рассказов о жизни и делах срывался с уст этой взволнованной путешественницы, и ему внезапно казалось, что в них умещается некое громадное, волнующее великолепие, вся величественная хроника дня.
