Виллем Элсхот - Избранное
Итак, слушайте дальше. Мой новоиспеченный приятель сидел всегда на одном и том же месте, рядом со мной; время от времени он бросал равнодушный взгляд на танцующих, потом опять начинал удрученно перелистывать известную вам «Газету торгового флота», с которой никогда не расставался. Ему было лет пятьдесят, и, конечно, дела у него шли хорошо, судя по дорогой одежде, щедрым чаевым и небрежному обращению с деньгами. Однажды Оскар, старик кельнер, неожиданно принес ему пятифранковый билет; оказывается, он как-то по ошибке не додал ему сдачу; мой сосед лишь махнул рукой, как бы отгоняя назойливую муху. Ему не нужны были ни деньги, ни объяснения честного малого. Одежда его имела несколько небрежный вид, что можно себе позволить лишь тогда, когда она сшита из очень дорогой материи. Черный костюм дополнялся скромным бордовым галстуком, заколотым булавкой с большой жемчужиной. На правом мизинце сверкал бриллиант голубой воды. Думаю, что он был почти лыс, но волосы с боков были так искусно зачесаны вверх и распределены по всему черепу, что кожа еле-еле просвечивала. В общем, он был до такой степени, как говорится, шикарный господин, что я стал ежедневно менять рубашку, чтобы уменьшить расстояние между нами. Каждый вечер Оскар почтительно спрашивал его, что ему угодно заказать. Сосед делал вид, будто действительно выбирает, а сам лишь тянул время, чтобы не отвечать. «То же, что вчера?» — предлагал старый кельнер и приносил бутылку шампанского, за которой тот просиживал весь вечер. Ничто его не интересовало. Он терпеливо и покорно просиживал до закрытия, потом на него надевали пальто, и он уходил, молча, нетвердыми шагами, как человек, который с отвращением ложится спать один. А на следующий день в девять часов он приходил опять вместе со своей неразлучной «Газетой торгового флота». Было ясно, что он согнулся под тяжестью угрызений совести или какого-то глубокого горя. Может быть, у него умер близкий человек или он безнадежно влюблен? Каждый вечер я думал, что вижу его в последний раз, что сегодня он обязательно покончит с собой. Когда он появлялся снова, я облегченно вздыхал; я горько упрекал себя, что все это время оставлял его на произвол судьбы. Я считал, что мой долг — заговорить с этим человеком, ибо он одинок, а одиночество — от дьявола. Ведь одно сердечное слово, какая-нибудь сочная дружеская шутка могли возродить беднягу к новой жизни.
Однажды вечером его газета упала со стола, чего он даже не заметил. Я поднял ее и подал ему. Так мы наконец познакомились. Сначала говорили о погоде, потом о Канне, потом о нашей жизни — в общем, о всяких пустяках, однако я с нетерпением ожидал внезапного порыва откровенности, который раскрыл бы мне, что могло превратить человека в такой жалкий обломок. Но он обладал искусством любезно слушать, не говоря ничего лишнего. А о том, чтобы спросить напрямик, и речи не могло быть. Однако, услыхав, что я бельгиец, он заинтересовался, так же ли свирепствует у нас государственная казна, как во Франции. Собственное любопытство заставило его разговориться, и вскоре выяснилось, что его страдания не имеют ничего общего ни с любовью, ни со смертью близких, а вызваны налогами. У господина де Кастеллана — так его звали — в Марселе судостроительная верфь…
— «Южнофранцузская верфь», — прервал я, чтобы Боорман по крайней мере понял, что я в курсе всех дел, связанных с кораблями. — Я несколько раз сталкивался с де Кастелланом.
— Не знаю, не спрашивал, знаю только, что верфь принесла ему за год четыре миллиона дохода на капитал всего лишь в три миллиона. Сейчас его смертельно мучит мысль, что солидный куш от этого активного сальдо должен попасть в карман государства. «Ну почему я заработал не миллион? — вздыхал он. — Тогда, я заплатил бы двадцать процентов налога, а за четыре миллиона надо платить не в четыре, а в четырнадцать раз больше. Около семидесяти процентов, так что мне останется примерно миллион двести — только-только на карманные расходы. А ведь у меня семья! Вот увидите, в этом году мне придется тратить основной капитал. Не вопиет ли это к небесам об отмщении, дорогой друг? Это же грабеж среди бела дня!»
— У вас, наверное, куча детей? — сказал я сочувственно.
Нет, детей у него нет, но есть жена, управляющий и мажордом, слуги, горничные, два шофера, садовники и тому подобное — действительно, целая семья.
Я спросил его, не знает ли его бухгалтер каких-нибудь ходов, чтобы обойти закон, ведь на то и держат таких людей. Но он заверил, что это никак невозможно. Пожалуйста, он выпишет новые счета и переведет векселя на подставное лицо, но, если и нарядить прибыль в другое платье, существовать она не перестанет, так что все эти способы — лишь отсрочка экзекуции. Сейчас он купил за два миллиона старый танкер «Гваделупа» и модернизирует его, ставит новые машины и тому подобное, на сумму еще два миллиона. Всего, значит, четыре. Но что толку, ведь танкер превратится в новый корабль, который войдет в его актив. А перевести из актива в пассив — все равно что девицу одеть парнем, достаточно снять с нее штаны, и подлог виден, так он сказал. Нет, пустит ли он этот проклятый доход в оборот в форме денег, кораблей, материалов или предоставит ход событий его естественному течению, а с казначейством рассчитываться все равно придется.
И больше всего его угнетало твердое убеждение, что скоро начнется война, и тогда «Гваделупа», увы, удвоится в цене, и казна так пустит ему кровь, что он этого не переживет. «Не будем больше об этом, — попросил он. — Тут ничем не поможешь. Заколдованный круг, из которого нет выхода, я ничего не могу сделать. Вот до чего довели нас коммунисты, дорогой друг». Он бессильно опустил руки на стол. Его белоснежные манжеты сверкали. Он сидел усталый и опустошенный, как блудный сын, истощивший последние силы в долгом странствии, чтобы прийти в бар «Америкен» и умереть.
«Если вы не сочтете неуместным мое вмешательство в ваши дела, я попытаюсь найти выход, господин де Кастеллан», — сказал я участливо, ибо было ясно, что от него не дождешься какой-либо инициативы.
«Не стоит тебе затрудняться, дорогой мальчик», — вздохнул он устало. И в этом его внезапном переходе на «ты» было больше горя, чем во всей книге Иова.
5— Положение этого достойного сожаления человека, — продолжал Боорман, — чрезвычайно заинтересовало меня, в частности потому, что я увидел здесь возможность заработать. Придя к себе в номер, я сел и стал думать. Должна же найтись какая-нибудь лазейка, пока баланс у него еще не подведен и он не подал в налоговое управление сведений о своих доходах! Иначе это действительно было бы вопиющей несправедливостью.
Итак, значит, вот наши четыре миллиона, а рядышком стоит государственная казна и терпеливо выжидает, не спуская, однако, глаз с лакомого кусочка: как бы вырвать из-под носа цербера этот кусочек, не сунув при этом в петлю свою голову?
Мысль о покупке и перестройке «Гваделупы» была поистине внушена ему божественным провидением. Ибо де Кастеллан взвалил на себя титанический труд вовсе не для того, чтобы отсрочить выплату налогов в казну, нет, просто он был рабом своего дела, он сделал это из чистой и бескорыстной любви к судостроению.
По-видимому, на верфи после выполнения заказов, принесших ему четыре миллиона, было временное затишье. И чтобы не сворачивать работ, он на свой страх и риск стал не торопясь обновлять танкер, на который рано или поздно будет искать покупателя. Именно перспектива перепродажи озарила меня и навела на верный след.
Боорман замолчал и посмотрел на меня.
— Вы судовой маклер, поседевший на этом славном поприще, — продолжал он, взглянув на мои милые модели. — Долгие годы вы манипулировали кораблями, получая за это комиссионные. А что, если я предложу вам четыре миллиона? А, господин Пеетерс?
Однако я был вынужден признаться, что так же, как тот охваченный горем господин из бара «Америкен», не вижу никакого выхода. По-моему, как ни верти, вся история должна кончиться выплатой процентов в казну.
— Это все, что вы можете сказать? — спросил Боорман. — Скудно, скудно. А я-то ожидал, что вы сейчас попадете прямо в точку. Жаль, ибо, если бы вы сами дошли до этой мысли, она показалась бы вам более заслуживающей доверия. Одним словом, господин Пеетерс, я нашел выход.
Он так подчеркнуто произнес мою простонародную фамилию, что она прозвучала как пощечина; я даже побледнел. В эту минуту я мог очень живо представить себе, почему Стивенсон с улицы Буасси д’Англез позвал слугу и попросил его присутствовать при второй половине монолога Боормана.
— У вас есть во Франции недвижимое имущество, например дома, земля и тому подобное? Думаю, нет. Конечно, это не исключено, однако дома в Париже слишком дороги, чтобы их можно было купить на комиссионные. Вы меня, конечно, извините…
Мои прекрасные модели судов и огромный письменный стол с мраморной чернильницей не ввели его в заблуждение; я, задыхаясь от ярости, признался, что собственности подобного рода у меня нет, ибо понимал, что его все равно не проведешь.
