Виллем Элсхот - Избранное

Он оказался невысоким коренастым человеком лет около шестидесяти, гладко выбритым, в дорогом черном костюме, лысым, с большой головой и квадратным подбородком. Он смотрел мне прямо в глаза и нисколько не был похож на человека, пришедшего шутки шутить.

— Боорман, — представился он. — По поводу вашего письма в «Газету торгового флота». Итак, вы бельгиец?

Я ответил утвердительно.

— Я тоже. — Он сел. Надо сказать, держался он гораздо увереннее, чем я, хотя я был в своей привычной обстановке. Боорман чувствовал себя как дома, будто каждый день приходил ко мне перекинуться в картишки.

— Вы, конечно, принесли мне танкер, господин Боорман, — заметил я лаконично, хотя сгорал от любопытства.

Я почувствовал, что не смогу остаться самим собой в присутствии этого человека. Я сразу попал под его влияние, и это очень оскорбляло меня. Еще обиднее было, что ему, казалось, вовсе не импонировала не только элегантная обстановка кабинета, но и моя личность. Ибо он позволял себе обращаться со мной совершенно непринужденно и даже с раздражающей предупредительностью, как ведут себя со слепым, помогая ему перейти площадь.

— У вас есть шанс получить танкер, — ответил Боорман, разглядывая модели судов, словно производил инвентаризацию. — Все целиком зависит от вас, господин Пеетерс. Если вы возьмете судно, оно станет вашей собственностью. — Он говорил безразличным тоном, точно речь шла о ящике лимонов.

Мне оставалось только улыбнуться.

— Наберитесь терпения, — успокоил он, — не нервничайте и попытайтесь не только понять, но и поверить, прежде всего поверить. Если бы грек Папагос с улицы Руаяль сумел поверить, то еще на прошлой неделе я договорился бы с ним, и тогда Пеетерс так ничего бы и не узнал об этом деле. Ведь для меня совершенно безразлично — Папагос или Пеетерс. Обе фамилии даже начинаются на одну букву. Но он не смог поверить, это не укладывалось у него в голове. Он типичный торгаш, какими изобилует наша матушка-земля. Для таких в торговле один закон: заплатил — получил. Я же просил его потерпеть и доставить мне удовольствие, разрешив наполнить его кошелек, ибо без его разрешения это невозможно. Я рассказал ему все чистосердечно и прямодушно, как на исповеди, я говорил как человек, твердо верящий в правоту своего дела, однако его идиотское молчание убедительно показывало, что суть до него так и не дошла. «Это все, сударь?» — спросил он, холодно взглянув на меня. «Все, — ответил я. — Берете или нет?»

Он гордо выпрямился и, не удостоив меня больше ни единым словом, указал на дверь. С такими, как он — Папагос III, внук Папагоса I, — нечего и связываться. Жаль беднягу! Наверное, он все еще сидит и ждет настоящего предложения, где потребуются деньги и риск, ибо ни с чем другим он принципиально не хочет иметь дела, потому что не способен верить. И он напрасно будет ждать, господин Пеетерс, напрасно будет хмурить свои густые греческие брови, похожие на усы, по крайней мере если вы поверите и согласитесь. Фома Неверующий непременно хотел своими глазами увидеть и своими руками ощупать раны Спасителя; и я не сомневаюсь, что он и после того не поверил, ибо способность верить — это дар. Это свойство человека, понимаете? Можно верить в свою девушку, в лучшее будущее, в бога, в мой танкер. Можно не верить ни во что. Папагос слишком хитер, чтобы верить. От всего сердца надеюсь, что вы окажетесь проще, иначе и вы до Страшного суда будете поджидать настоящего дела, а я буду вынужден опять искать другого. Ведь Папагос был не первым, а седьмым. Я пришел к выводу, что человеку легче в поте лица зарабатывать свой хлеб, чем принять богатство в подарок, — первое ему по крайней мере понятно. Один из таких, некто Стивенсон с улицы Буасси д’Англез, отличный иностранный специалист, работающий без компаньонов, вроде вас, когда я объяснил ему суть дела, позвал слугу, усадил его рядом с собой и только после этого разрешил продолжать. Он явно боялся, что все мое красноречие — лишь маскарад, а на самом деле я пришел его убить. Да, убедить кого-нибудь — тяжкий труд, господин Пеетерс, и я просто поражаюсь, какими мастерами своего дела должны были быть отцы нашей церкви, чтобы заставить бесчисленные массы людей проглотить их стряпню. Видно, ловкие были ребята. Ведь все предпочитают известное, обычное, проверенное, пусть это даже будет обычная нищета, известная сухая корка. Все боятся нового, непривычного. Никто не хочет сделать первый шаг. Вызвало ли бы у вас, например, энтузиазм предложение первым попробовать неизвестное мясное блюдо? Сомневаюсь! Преисподняя и переселение душ, вознесение на небеса и явление духов, Ноев ковчег и миссия Жанны д’Арк ни у кого не вызывают возражений, а вот по поводу моего дарового танкера они пожимают плечами, презрительно фыркают и наконец пускаются наутек, как от дикого зверя. Ведь вот наши русские братья уже двадцать лет безуспешно странствуют по всему миру и стучатся во все двери, желая представить свою юную дочь, разукрашенную всеми цветами радуги. И все двери тут же захлопываются перед ними. А между тем у девушки отличные рекомендации, ибо с ранней молодости она неустанно трудится на благо огромной семьи, которая прежде жила в нищете. Но все равно, вместо того чтобы дать девушке возможность проявить себя, везде хранят верность своим старым, привычным предрассудкам. А слыхали вы о человеке, который на пари стал продавать на мосту в Лондоне настоящие золотые фунты за пенни штука; несмотря на то что он шумно рекламировал свой товар, к концу дня ему удалось продать только один фунт, да и то некой глухой даме. А все потому, что люди не способны верить. Когда человеку угрожает неожиданный подарок, он начинает упираться и пятиться как рак. По крайней мере так прореагировали семь дураков. И чтобы вы не стали восьмым, я должен честно и прямо заверить: мое предложение — не подарок и не благотворительность. Я и вправду был бы сумасшедшим, если бы дал дорогостоящее объявление только ради удовольствия сделать некоего Джека Пеетерса судовладельцем и таким образом заслужить царствие небесное. В этом случае я предпочел бы отдать деньги черным в Конго. Нет, будьте спокойны, я так же заинтересован в этом деле, как крестьянин, когда откармливает свиней на убой. Вы нужны мне, чтобы я сам мог заработать. Знаете, как иногда заговорщики помогают королю захватить престол, чтобы потом кормиться за его счет. Ну, а теперь поняли вы меня или нет, господин Пеетерс, прошу вас, верьте мне.

— Приложу все усилия, — с улыбкой пообещал я, стараясь придать своему лицу выражение, не соответствующее моим истинным чувствам. На самом деле я, как последний идиот, готов был сопротивляться своему счастью, я боялся его как черт ладана. Хотя я смутно сознавал, что впервые за всю жизнь меня посетила великая удача, я попытался разыгрывать роль самоуверенного молодца, скрывать свою заинтересованность и импонировать Боорману высокомерно-независимым видом. Да, Франс, такими жалкими актерскими трюками я старался укрепить свою позицию, чтобы противостоять заманчивому предложению, ибо не мог же я, в самом деле, гордо отвергнуть его с позиций мелкого маклера. Кроме того, меня оскорбляло, что он ставит меня на одну доску с Папагосом, а больше всего злила мысль, что, возможно, этот странный субъект действительно сулит мне блестящий успех, да еще в моей собственной области. Ведь правда, если кто-то другой найдет тебе отличную невесту, ты на него же и рассердишься? А доктора всегда злятся на пациентов, которые подсказывают им, как надо их лечить. Только теперь, оглядываясь на прошлое, я понимаю, как глупо вел себя тогда. Его предупредительность и невозмутимость до такой степени задевали мое самолюбие, что мне важнее было одержать над ним верх, чем получить его мифический корабль. Впрочем, люди моей профессии не верят в «Летучего голландца». Убить сарказмом своего заносчивого соотечественника и таким образом рассчитаться с ним за все — вот единственное, о чем я тогда думал. Заставить его извиниться — «простите, я никак не предполагал, я совсем не это имел в виду…» А потом — указать на дверь, как Папагос.

— Смейтесь, если хотите, я не возражаю, — сказал Боорман. — Пока от вас требуется одно — внимательно слушать и стараться верить. Сначала я расскажу вам, как сам впутался в эту историю, ведь я в жизни не имел дела с кораблями и понимаю в них как свинья в апельсинах. Сейчас я связался с кораблем, потому что именно этим делом занимается де Кастеллан. С таким же успехом я мог бы возиться с сардинами, крепежным лесом или четками. Ну, тогда я, конечно, поместил бы свое объявление не в «Газете торгового флота», а соответственно в «Журнале пищевой промышленности», «Горнопромышленной газете» или «Ежегоднике французского духовенства». Итак, почему я связался с кораблем? Ибо это интересует вас прежде всего, старина, не так ли? Знаю я вас, все вы одинаковы. Слушайте же, дорогой соотечественник и корабельный маклер. Я приехал во Францию, чтобы провести несколько недель на Лазурном берегу и таким образом избавиться от бронхита, который мучил меня уже несколько месяцев. Между бронхитом и танкером нет ни малейшей связи, и, выезжая из Брюсселя, я совсем не думал, что призван сыграть роль в развитии морского судоходства, но человек предполагает, а бог располагает. В Канне мне некуда было девать время, так как дома я всегда очень занят и совершенно не умею отдыхать. Поэтому каждый вечер я ходил в бар «Америкен» — заведение на берегу, нечто среднее между кафешантаном и дансингом, — и познакомился там с одним весьма почтенным господином, который казался очень удрученным. Замечу кстати, что Папагосу и шести остальным я не открыл настоящей фамилии этого господина, так же как и название судна, ибо речь идет о делах, разглашать которые не следует. Эти семь трусливых идиотов стали бы потом болтать на бирже. Представьте, что кто-нибудь из них в шутку поднимет там крик: «Кто купит „Гваделупу“ де Кастеллана за один франк, один франк пятьдесят, один пятьдесят! Кто больше? Никто! Продано!» Тогда все дело полетело бы к чертям. Но я вижу по вашему лицу, что с вами мы договоримся, ну, а за доверие платят доверием, не так ли, господин Пеетерс? Попробуйте дать свой кошелек с деньгами на сохранение первому встречному; не исключено, что вы получите его обратно в целости и сохранности, ибо каждый с радостью воспользуется случаем представить неопровержимое доказательство своей из ряда вон выходящей честности, потом этот поступок будет служить ему рекомендацией; и каждый будет гордиться, что из всех живущих был избран именно он. И так как моя скрытность с теми семерыми не дала желаемых результатов, я решил в данном случае испробовать тактику полного доверия. Но если вопреки моим ожиданиям вы тоже струсите и предпочтете спокойно сидеть у своего камина, я рассчитываю на вашу скромность, понятно? Пусть ваше раскаяние в том, что вы упустили такую великолепную возможность, не проявляется в болтовне, ибо шум для де Кастеллана опасен.