Избранные произведения - Пауль Хейзе
— Кто-нибудь усомнился? — резко, почти сердито спросила она.
Он удивился.
— Все, — ответил он, помедлив. — Это значит — никто конкретно.
Тем временем она освободилась из его объятий и отступила, поднявшись на несколько ступенек.
— И еще одно: вы не поступите несправедливо, не так ли? Не причините ей зла?
Он улыбнулся.
— Я никому не причиняю зла, кроме разве что себе самому.
С этими словами он ушел.
— Вы опасный, несносный человек! — вздохнула она ему вслед и обессиленно бросилась в кресло, чтобы отдохнуть от напряжения.
Он же поспешил в свою комнату, чтобы описать то, что не сумел высказать устно. И надо же, хотя писание обычно было ему до крайности противно, теперь, растревоженный после разговора воспоминаниями, он ощутил страстное желание запечатлеть на бумаге решающий час своей жизни, чтобы возвышенная тайна могла жить и вне его, независимо от его памяти, как непоколебимая истина.
Он писал со скрежетом зубовным, гневно протестуя против трезвых законов мышления, но в едином порыве, в лихорадочной спешке.
Госпоже Марте Штайнбах
Позор и проклятие голой прозе, ибо она оскверняет!
Итак, я рассказываю и оскверняю:
МОЙ РЕШАЮЩИЙ ЧАС
Утром пришло ваше письмо с фотографией Тевды, то самое письмо, в котором вы намекали, что от меня ждут ясного слова и что на него будет дан благосклонный ответ, но что затянувшееся молчание будет истолковано как отказ. Я принялся разглядывать фотографию; тысяча прелестных достоинств смотрели на меня; чистота редкостной девушки, отмеченной красотой, добродетелью и воспитанностью, память о проведенных вместе часах, хотя и не очень содержательных, но осененных вечной поэзией (такие часы я называю про себя «вторым пришествием»), искренний взгляд одухотворенных глаз, говоривших мне: «Мои надежды связаны с тобой», обещание бесконечного блаженства тому, кто сумеет завоевать ее. Под фотографией невидимыми письменами было начертано: «Вот высшая награда», а слова вашего письма шептали: «Награда принадлежит тебе».
Пока мысли мои были заняты тревогами этого дня, я прятал фотографию, лишь изредка наслаждаясь ее лицезрением — чтобы погрузиться в удивительную загадку ее задумчивых глаз или чтобы упиться неисчерпаемым чудом женской красоты. Так скрытно тешил я свое сердце милым ликом.
Но поздним вечером, когда я в одиночестве сидел в темной комнате, я поставил фотографию перед собой на стол, благоговейно всматриваясь в нее, пытаясь в сумерках разглядеть лицо Тевды. Молчание просторной квартиры, все двери которой были распахнуты настежь, нарушали мелодичные звуки: нежное воркование парочки горлиц в темной столовой и мечтательные трели канарейки в освещенной люстрой зале, из тех, что поют при искусственном освещении.
Так я сидел и размышлял о своей судьбе. Как два разных воздушных потока из противоположных направлений овевала она меня, а посредине грозно вставал вопрос: «Имеешь ли ты право? Выдержит ли величие сравнение со счастьем?» Печально воспринял я этот вопрос, догадываясь, что ответ будет отрицательным, иначе и вопроса не прозвучало бы. Но сердце мое, чувствуя угрозу, начало бушевать. «Где оно, это твое величие, которому ты хочешь принести меня в жертву? — кричало оно. — Покажи его, выложи свои творения!.. Будущее величие? Ах, кто поручится, что оно суждено тебе, будущее? На свете существуют болезни и смерть. Или ты воображаешь, что законы природы не для тебя писаны? Но даже если допустить, что ты останешься жив, откуда возьмется твое мнимое величие? Скажи, откуда? Из твоей уверенности в себе? О, горе! О, комедия! Не сердись на меня, дай от души посмеяться. Их десятки тысяч, юношей, высокопарно мечтающих о славных свершениях; и с такой уверенностью в себе, которая раздувается до размеров земного шара. И что из них выходит потом? Ни на что не годные бедолаги, круглые нули, полные горечи и воюющие со всем миром. Или ты полагаешь, что твоя самоуверенность высшего свойства? Почему? С какой стати? Оттого, что она больше, чем у других? Тем хуже для тебя, тем очевиднее, что ты глупец! Мания величия, мой дорогой! Банальная германская мания величия, которой страдают школьники! С той только разницей, что другие, не столь нескромные и взбалмошные, избавляются от мальчишеских мечтаний вместе с выпускными экзаменами. Виктор, говорю тебе, твоя так называемая «профессия» вместе с воображаемым будущим величием — тщеславное желание и вздор; напротив, драгоценный подарок, который предлагается тебе сегодня по милости судьбы, — это надежное, истинное блаженство. Смешон ты будешь, всю жизнь будешь страшно раскаиваться, если ради обманчивого блуждающего огонька тщеславия лишишься своей любви, счастья своей жизни. Ты не заслужишь даже сожаления, когда подохнешь, как собака, и вместо ожидаемой хвалы над твоей могилой появится предостерегающая надпись: «Здесь лопнул мыльный пузырь».
Тогда-то впервые в своей жизни я узнал, что такое сомнение. «Ты же знаешь, о сердце, что свое призвание, свою веру, свою уверенность в себе я черпаю не из себя, а из…» «А из чего же? — насмешливо заметило сердце. — Что же ты замолчал? Стесняешься своего разума, боишься признаться в своей глупости? Потому что в глубине души, даже не признаваясь себе в этом, ты чувствуешь, что поклоняешься идолу, созданному ребяческим воображением, молишься не настоящему, признанному Богу, сотворившему мир, а пустому, тобой же выдуманному призраку, сотканному из воздуха и света отражению собственной души, которое ты с помощью ловких измышлений поставил вне себя в дурацкой надежде возвыситься над собой подобно барону Мюнхгаузену, который вытащил себя из болота за собственные волосы. Ты даже не решаешься, не покраснев, произнести вслух имя своего идола. Кто она такая, «Повелительница твоей жизни», «Строгая госпожа», которой ты служишь с фанатической преданностью, как пророк своему Богу? Я скажу тебе, кто твоя «Строгая госпожа»! Каждый студент знает ее, каждый бумагомаратель, каждый горластый рифмоплет, каждый сочинитель слащавых романов. Это муза, старая пошлая тетка-аллегория, крестная мать безжизненности, покровительница бездарей. И ты, дурень, хочешь принести меня в жертву такому затасканному, подобранному на улице понятию? Хочешь променять меня, мое блаженство на это школьное старье? С чего ты бесишься, с чего возмущаешься? Что я называю твою «Строгую госпожу» музой?.. Если бы она была ею! Но она даже не муза! Муза учит гимназиста слепить кое-как пару стихов. Ты же и этого не можешь! Что же ты можешь, тридцатилетний ребенок? Ничего, не можешь даже правильно написать на бумаге предложение! Ты был, есть и останешься ничтожеством; так же, как и другие, только еще ничтожнее. Другие довольствуются тем, что есть, и в награду за это могут быть счастливы. Удовольствуйся и ты, и тоже обретешь счастье!»
В горести я бежал к ней, Повелительнице
