Портрет леди - Генри Джеймс
– Никогда в жизни не пыталась воздействовать на чье-то воображение. Но что-то мне подсказывает, что Изабелла собирается сделать нечто такое, что мне не понравится.
– А этот брак вам не понравится, – заметила мадам Мерль без тени вопросительной интонации.
– Разумеется. Мистеру Озмонду абсолютно нечего предложить.
Мадам Мерль снова замолчала. Ее задумчивая улыбка сильнее обычного сместила кверху левый уголок ее рта.
– Давайте все-таки уточним. Джилберт Озмонд отнюдь не первый встречный. В подходящих обстоятельствах он может произвести неплохое впечатление, что не однажды уже случалось.
– Не вздумайте рассказывать о его любовных делах – это меня совершенно не интересует! – вскричала миссис Тачетт. – Именно из-за того, на что вы намекаете, мне и хочется, чтобы он прекратил свои визиты. Насколько мне известно, у него нет ничего, кроме дюжины-двух старинных картин и взрослой дочери.
– Картины стоят круглую сумму, – заметила мадам Мерль, – а дочь – юное и весьма безобидное существо.
– Иными словами, она скучная школьница. Вы это хотели сказать? Не имея состояния, девочка, по здешним нравам, не сможет выйти замуж, и поэтому Изабелла будет обязана обеспечить ей содержание или приданое.
– Возможно, Изабелле захочется это сделать. Похоже, девочка ей понравилась.
– Еще одно основание для того, чтобы мистер Озмонд прекратил свои визиты. А то не пройдет и недели, как Изабелла решит, что ее назначение в жизни – доказать, что мачеха может пожертвовать собой. Для этого она вознамерится стать первой такой мачехой.
– Из нее получится очаровательная мачеха, – улыбаясь, сказала мадам Мерль, – но я согласна, девушке не стоит принимать решение о своем предназначении слишком поспешно. Желание изменить чье-то предназначение часто приводит к тому, что из этого получается нечто довольно нелепое. Я все разузнаю и сообщу вам.
Все эти беседы велись за спиной Изабеллы, не подозревавшей, что ее отношения с мистером Озмондом стали предметом обсуждения. Мадам Мерль не высказывала ничего, что могло бы насторожить девушку, – она говорила с ней о мистере Озмонде не больше, чем о любом другом джентльмене, итальянце или иностранце; они в большом количестве приезжали засвидетельствовать свое почтение ее тете. Изабелла считала Озмонда очень приятным человеком, и ей нравилось думать о нем. После визита в его дом на холме с ней всегда был его образ, который не изменился и после следующих встреч и временами особенно занимал ее воображение – образ тихого, умного, тонко чувствующего, словом, удивительного человека; человека, на поросшей мхом террасе над чудесной долиной Арно держащего за руку невысокую девочку-подростка, чья милая покорность сообщала новое очарование поре на исходе детства. Картина эта не поражала пышностью – но Изабелле нравились ее мягкие тона и разлитая в ней атмосфера летних сумерек. Казалось, за ней стояло прошлое – история из тех, которые очень трогали девушку, – и эта история повествовала о серьезном выборе между чем-то малозначащим и чем-то глубоким, об уединенной размеренной жизни в прекрасной стране, о минувших горестях, которые иногда напоминали о себе, о гордости, благородной, хотя, может быть, и чрезмерной, о любви к красоте и совершенству – столь естественной, что под знаком ее прошла вся эта жизнь – озаренная к тому же своеобразным отцовским чувством, в котором было немало и беспокойства, и беспомощности. В палаццо Кресчентини мистер Озмонд вел себя как обычно: сначала сдержанный, прилагающий усилия (заметные только внимательному глазу) преодолеть неловкость, которые, как правило, заканчивались легкой, живой, очень приятной и всегда увлекательной беседой. Он говорил без намерения блистать – и это только красило его речь. Изабелла без труда поверила в искренность человека, выказывавшего все признаки горячей убежденности, – он так искренне радовался, когда поддерживали его позицию (особенно, впрочем, когда это делала Изабелла). Ей неизменно доставляла удовольствие его невероятная проницательность – в каждом его слове заключался огромный смысл, каждое движение мысли походило на блеск быстрого стального клинка. Однажды мистер Озмонд привез с собой дочь, и Изабелла была в восторге от второй встречи с девочкой, которая, подставляя свой лоб для поцелуя каждому из окружающих, живо напомнила ей инженю из французских пьес. Изабелла никогда не встречала таких девочек. Американские сверстницы Пэнси были совершенно другими – впрочем, как и английские. Эта маленькая леди была такой милой, так безукоризненно воспитанной и в то же время, как каждый мог видеть, такой невинной и инфантильной. Она сидела на диване рядом с Изабеллой. На ней были гренадиновая[55] мантилья и маленькие немаркие перчатки, подаренные мадам Мерль, – серые, с пуговкой на запястье. Она напоминала чистый лист бумаги – идеальная героиня иностранных романов. Изабелле хотелось надеяться, что такая превосходная гладкая страница будет заполнена достойным текстом.
Палаццо Кресчентини также посетила и графиня Джемини, но это было совсем другое дело. Она никак не производила впечатление чистой страницы, скорее – исписанной разными почерками; и если верить миссис Тачетт, ничуть не испытывавшей радости от ее визита, поверхность ее была испещрена множеством клякс. Графиня Джемини явилась предметом небольшой дискуссии между хозяйкой дома и гостьей из Рима, в которой мадам Мерль (которая была не настолько глупа, чтобы раздражать людей, всегда поддакивая им) призвала себе на помощь свое чувство юмора и позволила себе не согласиться с миссис Тачетт, что та охотно позволила ей, поскольку и сама любила пользоваться подобной вольностью. Миссис Тачетт сочла большой дерзостью со стороны подобной особы явиться среди бела дня на порог дома, где она, как ей наверняка было известно, не вызывала особого уважения. Изабеллу не преминули ознакомить с мнением об этой даме, существовавшее в доме миссис Тачетт, согласно которому сестра мистера Озмонда была распутницей. Замуж ее выдала мать – такая же, по словам миссис Тачетт, безмозглая легкомысленная особа, как дочка, питавшая слабость к иностранным титулам, чего ее дочь, надо отдать ей должное, к настоящему времени уже не разделяла, – за итальянского аристократа, который, очевидно, давал ей некоторые основания чувствовать себя заброшенной. Однако графиня искала утешения весьма бурно – и, как было известно всей Флоренции, отнюдь не отказывала при этом в утешении другим. Мадам Тачетт никогда не соглашалась принимать ее, хотя графиня предпринимала много попыток напроситься в гости. Флоренция не отличалась суровостью нравов, но, как выражалась миссис Тачетт, нужно было где-то установить границу.
Мадам Мерль защищала злополучную даму пылко и очень умно. Она отказывалась понимать, почему хозяйка дома решила сделать из бедной графини козла отпущения – она была совершенно безвредной и даже старалась делать добро – может быть, выбирая неверные пути. Конечно, можно и установить границу, но тогда она должна быть совершенно прямой –
