Генри Джеймс - Послы
Выяснилось, хотя говорили они о чем угодно, кроме Чэда, что Мэмми, в отличие от Сары, в отличие от Джима, превосходно разобралась в том, каким он стал. Выяснилось, что, до мельчайших подробностей, до волоска охватив происшедшую в нем перемену, она хотела, чтобы Стрезер знал: это ее глубочайшая тайна. Так они, удобно расположившись, беседовали — словно другого случая у них до сих пор не было — исключительно о Вулете и, держась этой темы, по сути, как бы вернее сохраняли свою тайну. Для Стрезера этот час мало-помалу приобретал дивную печальную сладость; теперь он смотрел на Мэмми иными глазами, высоко ее оценив — возможно, в результате укоров совести за прежнюю несправедливость. От ее речей, как от дуновения западного ветерка, им овладела тоска по родному дому и щемящее волнение; и он невольно представил себе, будто во время мертвого штиля его выбросило с нею на далекий берег среди пестрого сброда потерпевших крушение. Они ведут свой диалог на коралловой отмели и вместе с печальными улыбками и взглядами, достаточно иносказательными, обмениваются остатками пресной воды, которую удалось спасти. Больше всего Стрезера поразило то, что его собеседница безусловно знала, как мы намекали ранее, в какой точке она сумела «прорваться». Где именно, она явно не собиралась ему сообщать; более того, ответ на этот вопрос он должен был искать сам. Он и надеялся его найти, потому что, не решив эту задачу, не мог бы полностью ни утолить свой интерес к Мэмми, ни подтвердить восхищение, которое она заслужила — заслужила бесспорно; чем больше он наблюдал ее, тем больше убеждался, сколько в ней благородной гордости. Она сама все видела, сама все знала, даже то, чего не хотела, и именно это ей помогало. Чего же она не хотела? Увы, ее старому другу не было дано удовольствия это знать, хотя, несомненно, очень порадовало, если бы что-то ему приоткрылось. А пока с неизменной мягкостью и светскостью она держала его в полном неведении и, словно желая возместить это, занимала милым дружеским разговором. Она поведала ему свое впечатление от мадам де Вионе, о которой «так много слышала»; она поделилась с ним своими впечатлениями о Жанне, с которой «ужасно хотела познакомиться»; она излагала все это с обходительностью, позволившей ее собеседнику не без волнения узнать, что вместе с Сарой они в первой половине дня после безобразных проволочек, вызванных множеством причин, главным образом — вечная история! — покупкой нарядов, которые, увы, отнюдь не вечны, нанесли визит на рю де Бельшас.
От звука этих имен Стрезера чуть было не бросило в краску: первым он не смог бы их назвать, как не смог бы указать причину такой щепетильности. Мэмми произнесла их с легкостью, о какой он не мог бы и мечтать, хотя это, пожалуй, стоило ей больших усилий, чем ему когда-либо приходилось затрачивать. Она упомянула обеих дам как друзей Чэда — друзей исключительных, известных, желанных, завидных, и, словно между прочим, сумела вставить, что, сколько о них ни слышала, правда, не сказав, от кого и где — штрих для нее весьма характерный, — они превзошли все ее ожидания. Она возносила их до небес, как было принято в Вулете, и принятое в Вулете вновь пришлось Стрезеру по душе. Никогда еще подлинная сущность этого обычая не получала у него столь высокой оценки, как тогда, когда он слушал из уст своей восторженной собеседницы, что обаяние старшей дамы из особняка на рю де Бельшас выше всяких слов, — а младшая — просто идеал, чудо из чудес.
— Вот в ком ничего не нужно менять — она само совершенство. Чуть тронь, и только испортишь. В ней нельзя трогать и волоска, — сказала она о Жанне.
— Да, но здесь, в Париже, — возразил Стрезер, — в жизни маленьких барышень случаются перемены. — И, шутки ради, пользуясь случаем, добавил: — Разве вы это на себе не почувствовали?
— Случаются перемены? Но я не маленькая, я — большая, бравая девица, кровь с молоком. Мне все нипочем, — рассмеялась она. — Пусть случаются.
Стрезер выдержал паузу, соображая, не сказать ли ей, насколько она оказалась милее, чем он предполагал: такой комплимент был бы ей, вероятно, приятен — выдержал паузу, в итоге которой пришел к заключению, что Мэмми и сама уже догадалась об этом, и коснулся другого предмета:
— Мадемуазель де Вионе выходит замуж. Вы, верно, об этом слышали? — спросил он, и не успел задать вопрос, как осознал: она связывает его со своей последней репликой.
Так-так, подумалось ему, надо быть начеку!
— Конечно же. Там был ее жених — месье де Монброн, и мадам де Вионе нам его представила.
— Приятный молодой человек?
Мэмми не преминула блеснуть, пустив в ход лучшие свои светские манеры:
— Каждый молодой человек приятен, когда влюблен.
Стрезера это рассмешило.
— И месье де Монброн… уже… влюбился… в вас?
— В меня? С какой стати? Куда лучше — он влюблен в нее, в чем, слава небу, я мгновенно убедилась. Он просто без ума от нее, и, право, было бы обидно, будь это иначе. Она такая прелесть.
Стрезер замялся.
— И тоже без ума от него?
Мэмми улыбнулась, и ее улыбка поразила Стрезера, так же как поразил ее ответ.
— Она сама еще не знает.
Стрезер снова, не сдержавшись, рассмеялся.
— Зато вы знаете?
Она приняла брошенный ей мяч.
— Разумеется. Я все знаю.
И, глядя на эту девушку, сидящую тут и потирающую свои ухоженные ручки с таким видом, будто все обстоит превосходно — только локти, пожалуй, она развела чересчур далеко, — Стрезер вдруг подумал, что все остальные в своих личных делах кажутся по сравнению с ней глупцами.
— Знаете, что бедняжка Жанна не знает, что с ней?
Это было почти равнозначно тому, что сказать: Жанна влюблена в Чэда, и вполне выражало желание Стрезера утвердиться в мысли, что Жанна отвечала чему-то большому и вольному в душе этой тоненькой девушки, сидящей сейчас перед ним. Конечно, годам к тридцати она располнеет, даже чересчур располнеет, но навсегда останется такой, какой показала себя сейчас, в эту нелегкую минуту — непредвзятой, доброй, нежной.
— Если нам еще доведется встретиться, — а я надеюсь, так оно и будет, — думается, я понравлюсь ей (кажется, уже понравилась) и она разговорится со мной.
— И вы скажете?
— Скажу. Скажу, что с ней — ей слишком хочется быть самой примерной. А быть примерной, в ее понимании, означает повиноваться и ублаготворять.
— Свою маменьку, вы хотите сказать?
— В первую очередь свою маменьку.
Стрезер замялся:
— А затем?
— «Затем» — мистера Ньюсема.
Он оценил ее мужество и благородство: она не напускала туману.
— И только в последнюю очередь месье де Монброна?
— Только в последнюю, — добродушно подтвердила она.
— Так что в итоге все будут удовлетворены? — поразмыслив, спросил он.
Мэмми — это нечасто с ней бывало — заколебалась, но лишь на мгновение, и то скорее всего потому, что искала самый прямой ответ, избегая недомолвок между ними.
— По-моему, я могу говорить только за себя. Я — да, вполне.
Этим многое было сказано: она изъявляла готовность помогать ему, раскрывала свои карты, позволяя использовать в собственных целях, к которым, говоря по чести и совести, не имела никакого отношения. Этим было все сказано, и ему оставалось лишь, следуя ее примеру, принять этот удар, выразив искреннее восхищение. Восхищение это граничило с обвинением, но ничто иное не могло бы показать, как полно он ее понимает. Он протянул ей, прощаясь, руку со словами: «Чудно, чудно, чудно!» — и удалился, оставив ее, во всем ее блеске, дожидаться Крошки Билхема.
Часть 10
XXV
С этим высокоценимым юношей он, три дня спустя после разговора с Мэмми Покок, сидел на том же диване, в котором они утопали на достопамятном вечере у Чэда, когда наш друг впервые встретил мадам де Вионе с дочерью на бульваре Мальзерб, и теперь само место располагало его к свободному обмену впечатлениями. На нынешнем вечере лежал иной отпечаток: общество было гораздо многочисленней и, стало быть, давало гораздо большую пищу для размышлений. С другой стороны, на этот раз их беседа отличалась тем, что оба, делясь мыслями, придерживались четко очерченного круга. Во всяком случае, твердо знали, что их сейчас интересует, и Стрезер с самого начала задал собеседнику тон и тему. Лишь немногие гости обедали у Чэда — человек пятнадцать — двадцать, что было немного по сравнению с огромным скоплением, которое наблюдалось к одиннадцати часам, но объем и масса, количество и качество, освещение, ароматы и звуки, сам разлив гостеприимства, который требовался при таком огромном числе гостей, с первой же минуты давили на сознание Стрезера: он чувствовал себя участником беспримерного действа, если пользоваться соответствующим словом, на каком когда-либо присутствовал. Такое стечение народа — пропорционально пространству — ему доводилось видеть разве только в День независимости или на торжественных актах в учебных заведениях и, уж во всяком случае, ни разу не случалось отмечать, чтобы столь разноликое собрание было явно так тщательно подобрано. При всей своей многочисленности это было общество избранных, и, что редко бывало со Сгрезером, он, сам того не желая, оказался посвященным в тайный принцип, по которому составлялся список гостей. Сам он нисколько им не интересовался и даже намеренно отводил от него глаза, однако Чэд задал нашему другу несколько наводящих вопросов, которые как бы облегчали задачу. Стрезер на них не ответил, сославшись на то, что Чэд сам знает, кого ему приглашать, к тому же, насколько мог судить, уже решил, какого направления ему здесь держаться.
