Генри Джеймс - Послы
— Уступка ревности?
Стрезер остановился на полушаге.
— Да, назовем это так. Темной страстью. От этого моя проблема лишь углубится.
— Разумеется, темной страстью. И я полностью с вами согласна: проблемы мелкие нам ни к чему. Но давайте кое-что проясним. Мог ли он в разгар подобных треволнений, или сразу вслед за ними, питать серьезные чувства к Жанне? Я имею в виду чувства, которые питает к девушке свободный молодой человек.
С этим Стрезер справился.
— Думается, ему приходило на мысль, что было бы весьма недурно, если бы он мог. Много лучше.
— Лучше, чем быть связанным с Мари?
— Да… чем чувство неловкости, порождаемое привязанностью к женщине, на которой нет малейшей надежды — разве только ценою крушения — жениться. И винить его тут нельзя, — заявил Стрезер. — Да, несомненно, так было бы лучше. Даже когда все хорошо, по большей части всегда находится что-то возможно лучшее или то, что, нам кажется, могло бы быть лучше. Но для него это все равно было бы нереальным. Он не мог увлечься Жанной. Он связан с Мари. У них слишком необыкновенные отношения, и они зашли уже слишком далеко. В этом и причина, а его успешное содействие устройству Жанны лишь подтверждает мадам де Вионе, решительно и окончательно, что он перестал колебаться. Впрочем, — добавил он, — не сомневаюсь, что Сара даже не успела на него насесть.
Его собеседница призадумалась:
— И у него не возникает желания — ради собственного удовлетворения — объяснить ей мотивы своего поведения.
— Разумеется, нет. Он предоставит это мне. Он все предоставит мне. Я, что называется, предчувствую, — нехотя продолжал он, — что вся эта история падет на мои плечи. Да-да, во всех ее переплетениях и подробностях. Из меня выжмут все. — Стрезер мысленно обозрел, что ему предстоит. Затем подвел итог: — До последней капли крови!
— Ах, пожалуйста, — шутливо запротестовала она, — оставьте хоть капельку на мою долю. Мне она очень понадобится! — Однако не стала объяснять зачем и в следующее мгновение заговорила о другом: — Скажите, увещевая Чэда, миссис Покок полагается на свое обаяние?
— Возможно.
— А оно не действует?
Стрезер предпочел выразить ту же мысль иначе:
— Она пытается сыграть на струне «любовь к родному дому» — кстати, лучшее, что может сделать.
— Лучшее для мадам де Вионе?
— Нет, для родного дома. Родного. Настоящего.
— Настоящего, если он не рождает отклика в душе?
Стрезер помолчал.
— Тут загвоздка в Джиме, — сказал он после паузы. — Родной дом — это Джим.
— Ах нет, — возразила она. — Без сомнения, не он, а миссис Ньюсем.
Стрезер постарался свести концы с концами:
— Дом, куда миссис Ньюсем зовет Чэда, — это дом бизнеса. А у его дверей стоит Джим, широко расставив ноги, и Джим, откровенно говоря, чрезвычайно грозная сила.
— И вы, бедняжка, — мисс Гостри устремила на него взор, — собираетесь провести с ним вечер!
— О, мне он не опасен, — рассмеялся Стрезер. — Я с кем угодно слажу. Но Саре, пожалуй, не следовало его сюда привозить. Она плохо его знает.
Мисс Гостри не без удовольствия это выслушала.
— Вы хотите сказать, не знает, какой он дурной человек?
Стрезер решительно качнул головой.
— Не в полной мере.
Она замялась.
— А миссис Ньюсем? Неужели и она?..
Он повторил тот же жест.
— Вряд ли… насколько могу судить.
Мария силилась это одолеть.
— Неужели так-таки совсем, совсем не знает?
— Совершенно. Напротив, она очень высоко его ставит. — И тут же, как бы поддерживая такую оценку, добавил: — Он ведь и хороший человек — по-своему. Все зависит от того, что вам от него нужно.
Но мисс Гостри не признавала такого отношения — оно ей претило, мистер Джим не нужен был ей и даром.
— По мне, так уж лучше, — резко заявила она, — чтобы ваш Джим был откровенной дрянью. И еще лучше, — произнесла она даже резче, — чтобы миссис Ньюсем знала ему настоящую цену.
Стрезеру, хотел он того или нет, пришлось это проглотить; однако он решил внести уточнение:
— Сказать вам, кто на самом деле его знает?
— Мистер Уэймарш? Вот уж нет.
— Разумеется, нет. Право, я не так уж часто думаю о мистере Уэймарше; если угодно, в последнее время и вовсе не думаю. — И затем, после многозначительной паузы назвал, кого имел в виду: — Мэмми.
— Собственная его сестра? — Мисс Гостри, как ни странно, была разочарована. — А какая нам от этого польза?
— Скорее всего, никакой. Но вот так, как всегда, обстоят дела.
XXIV
Вот так, стало быть, обстояли дела, когда два дня спустя Стрезер наведался в отель, где остановилась миссис Покок, и, отправившись в гостиную этой леди, решил поначалу, что слуга, сопровождавший его туда и тотчас удалившийся, ошибся номером. Никто из его обитателей не вышел к нашему другу; комната выглядела пустынной — такой пустынной, какой только может выглядеть в Париже в дивные послеполуденные часы, когда слабый шум, производимый жизнью огромного сообщества, проникая извне, растекается среди просторно расставленной мебели, словно солнечные лучи в знойном воздухе томящегося в безлюдье сада. Наш друг глазел по сторонам, не зная, на что решиться; он отметил, о чем свидетельствовал уставленный покупками и разной разностью стол, что Сара приобрела (отнюдь не по его совету) последний выпуск оранжево-розового «Revue»; обнаружил полученную Мэмми в подарок от Чэда книгу Фромантена[89]«Мастера прошлого», на обложке которой даритель начертал ее имя, и замер, упершись взглядом в увесистое письмо с адресом, написанным знакомой рукой. Письмо это, пересланное через банковскую контору, лежало на заметном месте нераспечатанным и именно по этой причине внезапно обрело свойство усиливать воздействие его автора. Оно наглядно показывало, какого размаха миссис Ньюсем — на этот раз ее излияния были особенно обильны — достигла в переписке с дочерью, меж тем как его, Стрезера, держала на скудном пайке, и осознание этого факта произвело на нашего друга столь сильное впечатление, что на минуту-другую у него онемели ноги и занялось дыхание. В его собственном номере, в его собственной гостинице хранилась стопа плотно набитых конвертов, написанных той же рукой, и при виде, после длительного перерыва, знакомого очертания букв он невольно вернулся к вопросу, который уже не раз себе задавал: не получил ли он окончательную отставку без права на обжалование. Никогда еще твердые линии, выведенные пером миссис Ньюсем, не внушали ему столь полную в этом уверенность; и вдобавок, при нынешнем кризисе, внушали мысль о непреложности любых ее волеизъявлений. Короче, глядя на имя и адрес Сары Покок, он словно глядел в лицо ее матери и, не выдержав, отвел глаза, как если бы это лицо не пожелало смягчиться. Казалось, миссис Ньюсем сама присутствует в комнате, глубоко и остро сознавая его присутствие, и поэтому он чувствовал, что должен стоять и молчать, что обязан, по крайней мере, остаться и принять наказание. Оставаясь, он тем самым его принимал — склонял голову и ждал появления Сары. Она непременно появится, если он будет ждать достаточно долго. Сейчас он, как никогда прежде, ощущал, что ей удалось заронить в него чувство тревоги. Спору нет, она обладала замечательным — с точки зрения Вулета — чутьем по части навязывания ему своей воли, и сколько бы он ни пытался убеждать себя, что ему все равно, — пусть принимается за него, когда ей угодно, или не принимается, если ей неугодно, — будто ему не в чем признаваться, каких бы признаний она ни ждала, изо дня в день он находился в атмосфере, которая требовала от него очищения, и в иные минуты его так и подмывало форсировать этот процесс. Благоволи она явиться сейчас, застав его в таком состоянии, между ними, без сомнения, произошло бы очистительное объяснение, такое или иное.
В этом пасмурном настроении он смиренно мерил шагами комнату, пока вдруг снова не остановился как вкопанный. Оба окна, выходившие на балкон, были распахнуты настежь, и на стекле одной из сильно откинутых рам он уловил отражение, цвет которого говорил о женском платье. Кто-то, стало быть, все это время находился на балконе, и особа эта, кто бы она ни была, поместившаяся между окнами, оставалась невидимой; с другой стороны, потоки уличного шума заглушали звук его шагов и когда он вошел, и когда фланировал по гостиной. Будь этой особой Сара, он тут же получил бы полное удовлетворение. Мог бы одним-двумя ходами навести ее на разговор, исцеливший его от напрасного томления; и даже если бы ничего из нее не извлек, получил бы, по крайней мере, облегчение, обрушив крышу на свою и ее головы. К счастью, не было рядом наблюдателя, готового отметить, — если говорить о мужестве нашего друга, — как даже после столь исчерпывающих рассуждений он все же медлил. Он ждал Сару и приговор этого оракула, но ему пришлось перепоясаться наново — что он и совершил в амбразуре окна, стараясь не высовываться ни вперед, ни назад, — прежде чем потревожить невидимку. Будь это Сара, она непременно ему показалась бы: он был целиком к ее услугам — по первому же ее желанию! И тут недоступная его взору дама и впрямь показалась — только в последний миг обнаружилось, что скрывавшаяся на балконе была совсем иной особой — особой, в которой Стрезер, взглянув пристальнее, когда она, чуть изменив позу, обернулась к нему стройной спиной, признал блистательную прелестницу Мэмми — Мэмми, ничего не подозревавшую, Мэмми, которая осталась дома одна и заполняла свой досуг на собственный манер, Мэмми, с которой, прямо скажем, не слишком красиво обошлись, но Мэмми, погруженную в раздумье, чем-то плененную и пленительную. Сложив руки на балюстраде и отдав все свое внимание улице, она предоставила нашему другу возможность, не поворачиваясь, наблюдать ее и размышлять над создавшимся положением.
