Лев Толстой - Анна Каренина

положение с сыном, чтобы его не отняли у ней. Даже скорее, как можно скорее

надо действовать, пока его не отняли у ней. Надо взять сына и уехать. Вот

одно, что ей надо теперь делать. Ей нужно было успокоиться и выйти из этого

мучительного положения. Мысль о прямом деле, связывавшемся с сыном, о том,

чтобы сейчас же уехать с ним куда-нибудь, дала ей это успокоение.

Она быстро оделась, сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную,

где, по обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа с гувернанткой. Сережа, весь в

белом, стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и головой, с

выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он был

похож на отца, что-то делал с цветами, которые он принес.

Гувернантка имела особенно строгий вид. Сережа пронзительно, как это

часто бывало с ним, вскрикнул: "А,мама!" - и остановился в нерешительности:

идти ли к матери здороваться и бросить цветы, или доделать венок и с цветами

идти.

Гувернантка, поздоровавшись, длинно и определительно стала рассказывать

проступок, сделанный Сережей, но Анна не слушала ее; она думала о том,

возьмет ли она ее с собою. "Нет, не возьму, - решила она. - Я уеду одна, с

сыном".

- Да, это очень дурно, - сказала Анна и, взяв сына за плечо, не

строгим, а робким взглядом, смутившим и обрадовавшим мальчика, посмотрела на

него и поцеловала. - Оставьте его со мной, - сказала она удивленной

гувернантке и, не выпуская руки сына, села за приготовленный с кофеем стол.

- Мама! Я... я... не... - сказал он, стараясь понять по ее выражению,

что ожидает его за персик.

- Сережа, - сказала она, как только гувернантка вышла из комнаты, - это

дурно, но ты не будешь больше делать этого? Ты любишь меня?

Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. "Разве я могу не

любить его? - говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе

обрадованный взгляд. - И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить

меня? Неужели не пожалеет меня?" Слезы уже текли по ее лицу, и, чтобы скрыть

их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.

После грозовых дождей последних дней наступила холодная, ясная погода.

При ярком солнце, сквозившем сквозь отмытые листья, в воздухе было холодно.

Она вздрогнула и от холода и от внутреннего ужаса, с новою силою

охвативших ее на чистом воздухе.

- Поди, поди к Mariette, - сказала она Сереже, вышедшему было за ней, и

стала ходить по соломенному ковру террасы. "Неужели они не простят меня, не

поймут, как это все не могло быть иначе?" - сказала она себе.

Остановившись и взглянув на колебавшиеся от ветра вершины осины с

отмытыми, ярко блистающими на холодном солнце листьями, она поняла, что они

не простят, что всь и все к ней теперь будут безжалостны, как это небо, как

эта зелень. И опять она почувствовала, что душе у ней начинало двоиться. "Не

надо, не надо думать, - сказала она себе. - Надо собираться. Куда? Когда?

Кого взять с собой? Да, в Москву, на вечернем поезде. Аннушка и Сережа, и

только самые необходимые вещи. Но прежде надо написать им обоим". Она быстро

пошла в дом, в свой кабинет, села к столу и написала мужу:

"После того, что произошло, я не могу более оставаться в вашем доме. Я

уезжаю и беру с собою сына. Я не знаю законов и потому не знаю, с кем из

родителей должен быть сын; но я беру его с собой, потому что без него я не

могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне его".

До сих пор она писала быстро и естественно, но призыв к его

великодушию, которого она не признавала в нем, и необходимость заключить

письмо чем-нибудь трогательным остановили ее.

"Говорить о своей вине и своем раскаянии я не могу, потому что..."

Опять она остановилась, не находя связи в своих мыслях. "Нет, - сказала

она себе, - ничего не надо", и разорвав письмо, переписала его, исключив

упоминание о великодушии, и запечатала.

Другое письмо надо было писать к Вронскому. "Я объявила мужу", - писала

она и долго сидела, не силах будучи писать далее. Это было так грубо, так

неженственно. "И потом, что же могу я писать ему?" - сказала она себе. Опять

краска стыда покрыла ее лицо, вспомнилось его спокойствие, и чувство досады

к нему заставило ее разорвать на мелкие клочки листок с написанною фразой.

"Ничего не нужно", - сказала она себе и, сложив бювар, пошла наверх,

объявила гувернантке и людям, что она едет нынче в Москву, и тотчас

принялась за укладку вещей.

XVI

По всем комнатам дачного дома ходили дворники, садовники и лакеи,

вынося вещи. Шкафы и комоды были раскрыты; два раза бегали в лавочку за

бечевками; по полу валялась газетная бумага. Два сундука, мешки и увязанные

пледы были снесены в переднюю. Карета и два извозчика стояли у крыльца.

Анна, забывшая за работой укладки внутреннюю тревогу, укладывала, стоя пред

столом в своем кабинете, свой дорожный мешок, когда Аннушка обратила ее

внимание на стук подъезжающего экипажа. Анна взглянула в окно и увидала у

крыльца курьера Алексея Александровича, который звонил у входной двери.

- Поди узнай, что такое, - сказала она и с спокойною готовностью на

все, сложив руки на коленах, села на кресло. Лакей принес толстый пакет,

надписанный рукою Алексея Александровича.

- Курьеру приказано привезти ответ, - сказал он.

- Хорошо, - сказала она и, как только человек вышел, трясущимися

пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных в бандерольке неперегнутых

ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала читать с конца. "Я

сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей

просьбы", - прочла она.Она пробежала дальше, назад, прочла все и еще раз

прочла письмо все сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей

холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не

ожидала.

Она раскаивалась утром в том, что' она сказала мужу, и желала только

одного, чтоб эти слова были как бы не сказаны. И вот письмо это признавало

слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но теперь это письмо

представлялось ей ужаснее всего, что только она могла себе представить.

"Прав! прав! - проговорила она. - Разумеется, он всегда прав, он

христианин, он великодушен! Да, низкий, гадкий человек! И этого никто, кроме

меня, не понимает и не поймет; и я не могу растолковать. Они говорят:

религиозный, нравственный, честный, умный человек; но они не видят, что я

видела. Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил все, что было

во мне живого, что он ни разу и не подумал о том, что я живая женщина,

которой нужна любовь. Не знают, как на каждом шагу он оскорблял меня и

оставался доволен собой. Я ли не старалась, всеми силами старалась, найти

оправдание своей жизни? Я ли не пыталась любить его, любить сына, когда уже

нельзя было любить мужа? Но пришло время, я поняла, что я не могу больше

себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что бог меня сделал такою,

что мне нужно любить и жить. И теперь что же? Убил бы он меня, убил бы его,

я все бы перенесла, я все бы простила, но нет, он..."

"Как я не угадала того, что он сделает? Он сделает то, что свойственно

его низкому характеру. Он останется прав, а меня, погибшую, еще хуже, еще

ниже погубит..." "Вы сами можете предположить то, что ожидает вас и вашего

сына", - вспомнила она слова из письма. "Это угроза, что он отнимет сына, и,

вероятно, по их глупому закону это можно. Но разве я не знаю, зачем он

говорит это? Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда

и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу

сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня жизни даже с

тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю, как

самая позорная, гадкая женщина, - это он знает и знает, что я не в силах

буду сделать этого".

"Наша жизнь должна идти как прежде", - вспомнила она другую фразу

письма. "Эта жизнь была мучительна еще прежде, она была ужасна в последнее

время.Что же это будет теперь? И он знает все это, знает, что я не могу

раскаиваться в том, что я дышу, что я люблю; знает, что, кроме лжи и обмана,

из этого ничего не будет; но ему нужно продолжать мучать меня. Я знаю его, я

знаю, что он, как рыба в воде, плавает и наслаждается во лжи. Но нет, я не

доставлю ему этого наслаждения, я разорву эту его паутину лжи, в которой он

меня хочет опутать; пусть будет что будет. Все лучше лжи и обмана!"

"Но как? Боже мой!Боже мой! Была ли когда-нибудь женщина так несчастна,

как я?.."