Лев Толстой - Анна Каренина

Лев Толстой

Анна Каренина (1877)

Часть ПЕРВАЯ

I

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья

несчастлива по-своему.

Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с

бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может

жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день и

мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и

домочадцами. Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их

сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более

связаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских. Жена не

выходила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети бегали по

всему дому, как потерянные; англичанка поссорилась с экономкой и написала

записку приятельнице, прося приискать ей новое место; повар ушел еще вчера

со двора, во время обеда; черная кухарка и кучер просили расчета.

На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский - Стива, как

его звали в свете, - в обычный час, то есть в восемь часов утра, проснулся

не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване.. Он повернул

свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть

надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но

вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.

"Да, да, как это было? - думал он, вспоминая сон. - Да, как это было?

Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то

американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на

стеклянных столах, да, - и столы пели: Il mio tesoro, и не Il mio tesoro, а

что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины", -

вспоминал он.

Глаза Степана Аркадьича весело заблестели, и он задумался, улыбаясь.

"Да, хорошо было, очень хорошо. Много еще там было отличного, да не скажешь

словами и мыслями даже наяву не выразишь". И, заметив полосу света,

пробившуюся сбоку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с дивана,

отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения в прошлом году), обделанные

в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке, не вставая,

потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него висел халат. И тут он

вспомнил вдруг, как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете; улыбка

исчезла с его лица, он сморщил лоб.

"Ах, ах, ах! Ааа!.." - замычал он, вспоминая все, что было. И его

воображению представились опять все подробности ссоры с женою, вся

безвыходность его положения и мучительнее всего собственная вина его.

"Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной

всему я, виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, - думал он. - Ах, ах,

ах!" - приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя

впечатления из этой ссоры.

Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из театра,

веселый и довольный, с огромною грушей для жены в руке, не нашел жены в

гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и, наконец, увидал ее в

спальне с несчастною, открывшею все, запиской в руке.

Она, эта вечно озабоченная, и хлопотливая, и недалекая, какою он считал

ее, Долли, неподвижно сидела с запиской в руке и с выражением ужаса,

отчаяния и гнева смотрела на него.

- Что это? это? - спрашивала она, указывая на записку.

И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучала Степана Аркадьича

не столько самое событие, сколько то, как он ответил на эти слова жены.

С ним случилось в эту минуту то, что случается с людьми, когда они

неожиданно уличены в чем-нибудь слишком постыдном. Он не сумел приготовить

свое лицо к тому положению, в которое он становился перед женой после

открытия его вины. Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться,

просить прощения, оставаться даже равнодушным - все было бы лучше того, что

он сделал! - его лицо совершенно невольно ("рефлексы головного мозга", -

подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно

вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.

Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Долли

вздрогнула, как от физической боли, разразилась, со свойственною ей

горячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех пор она не

хотела видеть мужа.

"Всему виной эта глупая улыбка", - думал Степан Аркадьич.

"Но что же делать? что делать?" - с отчаянием говорил он себе и не

находил ответа.

II

Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себе самому. Он не

мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаивается в своем поступке. Он

не мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцатичетырехлетний, красивый,

влюбчивый человек, не был влюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших

детей, бывшую только годом моложе его. Он раскаивался только в том, что не

умел лучше скрыть от жены. Но он чувствовал всю тяжесть своего положения и

жалел жену, детей и себя. Может быть, он сумел бы лучше скрыть свои грехи от

жены, если б ожидал, что это известие так на нее подействует. Ясно он

никогда не обдумывал этого вопроса, но смутно ему представлялось, что жена

давно догадывается, что он не верен ей, и смотрит на это сквозь пальцы. Ему

даже казалось, что она, истощенная, состарившаяся, уже некрасивая женщина и

ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству

справедливости должна быть снисходительна. Оказалось совсем противное.

"Ах, ужасно! ай, ай, ай! ужасно! - твердил себе Степан Аркадьич и

ничего не мог придумать. - И как хорошо все это было до этого, как мы хорошо

жили! Она была довольна, участлива детьми, я не мешал ей ни в чем,

предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как она хотела. Правда,

нехорошо, что она была гувернанткой у нас в доме. Нехорошо! Есть что-то

тривиальное, пошлое в ухаживанье за своею гувернанткой. Но какая

гувернантка! (Он живо вспомнил черные плутовские глаза m-lle Roland и ее

улыбку.) Но ведь пока она была у нас в доме, я не позволял себе ничего., И

хуже всего то, что она уже... Надо же это все как нарочно! Ай, ай, ай! Аяяй!

Но что же, что же делать?"

Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все

самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями

дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по крайней мере до ночи,

нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало

быть, надо забыться сном жизни,

"Там видно будет, - сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый

халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав

воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног,

так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко

позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся

платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами

для бритья.

- Из присутствия есть бумаги? - спросил Степан Аркадьич, взяв

телеграмму и садясь к зеркалу.

- На столе, - отвечал Матвей, взглянул вопросительно, с участием, на

барина и, подождав немного, прибавил с хитрою улыбкой: - От хозяина

извозчика приходили.

Степан Аркадьич ничего не ответил и только в зеркало взглянул на

Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они

понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: "Это

зачем ты говоришь? разве ты не знаешь?"

Матвей положил руки в карманы своей жакетки, отставил ногу и молча,

добродушно, чуть-чуть улыбаясь, посмотрел на своего барина.

- Я приказал прийти в то воскресенье, а до тех пор чтобы не беспокоили

вас и себя понапрасну, - сказал он, видимо, приготовленную фразу.

Степан Аркадьич понял, что Матвей хотел пошутить и обратить на себя

внимание. Разорвав телеграмму, он прочел ее, догадкой поправляя перевранные,

как всегда, слова, и лицо его просияло.

- Матвей, сестра Анна Аркадьевна будет завтра, - сказал он, остановив

на минуту глянцевитую, пухлую ручку цирюльника, расчищавшего розовую дорогу

между длинными кудрявыми бакенбардами.

- Слава богу, - сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает

так же, как и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна,

любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с

женой.