Лев Толстой - Анна Каренина

назначения особой комиссии для изучения и поверки трудов комиссии орошения

полей Зарайской губернии; но зато уже он не давал никакого спуску и тем

господам. Он требовал и назначения еще особой комиссии по делу об устройстве

инородцев. Дело об устройстве инородцев было случайно поднято в комитете 2

июня и с энергиею поддерживаемо Алексеем Александровичем как не терпящее

отлагательства по плачевному состоянию инородцев. В комитете дело это

послужило поводом к пререканию нескольких министерств. Министерство,

враждебное Алексею Александровичу, доказывало, что положение инородцев было

весьма цветущее и что предполагаемое переустройство может погубить их

процветание, а если что есть дурного, то это вытекает только из неисполнения

министерством Алексея Александровича предписанных законом мер. Теперь

Алексей Александрович намерен был требовать: во-первых, чтобы составлена

была новая комиссия, которой поручено бы было исследовать на месте состояние

инородцев; во-вторых, если окажется, что положение инородцев действительно

таково, каким оно является из имеющихся в руках комитета официальных данных,

то чтобы была назначена еще другая, новая ученая комиссия для исследования

причин этого безотрадного положения инородцев с точек зрения: а)

политической, б) административной, в) экономической, г) этнографической, д)

материальной и е) религиозной; в-третьих, чтобы были затребованы от

враждебного министерства сведения о тех мерах, которые были в последнее

десятилетие приняты этим министерством для предотвращения тех невыгодных

условий, в которых ныне находятся инородцы, и, в-четвертых, наконец, чтобы

было потребовано от министерства объяснение о том, почему оно, как видно из

доставленных в комитет сведений за NN 17015 и 18308, от 5 декабря 1863 года

и 7 июня 1864, действовало прямо противоположно смыслу коренного и

органического закона, т..., ст. 18, и примечание к статье 36. Краска

оживления покрыла лицо Алексея Александровича, когда он быстро писал себе

конспект этих мыслей. Исписав лист бумаги, он встал, позвонил и передал

записочку к правителю канцелярии о доставлении ему нужных справок. Встав и

пройдясь по комнате, он опять взглянул на портрет, нахмурился и презрительно

улыбнулся. Почитав еще книгу о евгюбических надписях и возобновив интерес к

ним, Алексей Александрович в одиннадцать часов пошел спать, и когда он, лежа

в постели, вспомнил о событии с женой, оно ему представилось уже совсем не в

таком мрачном виде.

XV

Хотя Анна упорно и с озлоблением противоречила Вронскому, когда он

говорил ей, что положение ее невозможно, и уговаривал ее открыть все мужу, в

глубине души она считала свое положение ложным, нечестным и всею душой

желала изменить его. Возвращаясь с мужем со скачек, в минуту волнения она

высказала ему все; несмотря на боль, испытанную ею при этом, она была рада

этому. После того как муж оставил ее, она говорила себе, что она рада, что

теперь все определится, и по крайней мере не будет лжи и обмана. Ей казалось

несомненным, что теперь положение ее навсегда определится. Оно может быть

дурно, это новое положение, но оно будет определенно, в нем не будет

неясности и лжи. Та боль, которую она причинила себе и мужу, высказав эти

слова, будет вознаграждена теперь тем, что все определится, думала она. В

этот же вечер она увидалась с Вронским, но не сказала ему о том, что

произошло между ею и мужем, хотя, для того чтобы положение определилось,

надо было сказать ему.

Когда она проснулась на другое утро, первое, что представилось ей, были

слова, которые она сказала мужу, и слова эти ей показались так ужасны, что

она не могла понять теперь, как она могла решиться произнести эти странные

грубые слова, и не могла представить себе того, что из этого выйдет. Но

слова были сказаны, и Алексей Александрович уехал, ничего не сказав. "Я

видела Вронского и не сказала ему. Еще в ту самую минуту, как он уходил, я

хотела воротить его и сказать ему, но раздумала, потому что было странно,

почему я не сказала ему в первую минуту. Отчего я хотела и не сказала ему?"

И в ответ на этот вопрос горячая краска стыда разлилась по ее лицу. Она

поняла то, что ее удерживало от этого; она поняла, что ей было стыдно. Ее

положение, которое казалось уясненным вчера вечером, вдруг представилось ей

теперь не только не уясненным, но безвыходным. Ей стало страшно за позор, о

котором она прежде и не думала. Когда она только думала о том, что сделает

ее муж, ей приходили самые страшные мысли. Ей приходило в голову, что сейчас

приедет управляющий выгонять ее из дома, что позор ее будет объявлен всему

миру. Она спрашивала себя, куда она поедет, - когда ее выгонят из дома, и не

находила ответа.

Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не любит ее, что

он уже начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему себя, и

чувствовала враждебность к нему за это. Ей казалось, что те слова, которые

она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении,

что она их сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться

взглянуть в глаза тем, с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку

и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.

Девушка, уже давно прислушивавшаяся у ее двери, вошла сама к ней в

комнату. Анна вопросительно взглянула ей в глаза и испуганно покраснела.

Девушка извинилась, что вошла, сказав, что ей показалось, что позвонили. Она

принесла платье и записку. Записка была от Бетси. Бетси напоминала ей, что

нынче утром к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса Шгольц с своими

поклонниками, Калужским и стариком Стремовым, на партию крокета. "Приезжайте

хоть посмотреть, как изучение нравов. Я вас жду", - кончала она.

Анна прочла записку и тяжело вздохнула.

- Ничего, ничего не нужно, - сказала она Аннушке, перестанавливавшей

флаконы и щетки на уборном столике. - Поди, я сейчас оденусь и выйду.

Ничего, ничего не нужно.

Аннушка вышла, но Анна не стала одеваться, а сидела в том же положения,

опустив голову и руки, и изредка содрогалась всем телом, желая как бы

сделать какой-то жест, сказать что-то и опять замирая. Она беспрестанно

повторяла: "Боже мой! Боже мой!" Но ни "боже", ни "мой" не имели для нее

никакого смысла. Мысль искать своему положению помощи в религии была для

нее, несмотря на то, что она никогда не сомневалась в религии, в которой

была воспитана, так же чужда, как искать помощи у самого Алексея

Александровича. Она знала вперед, что помощь религии возможна только под

условием отречения от того, что составляло для нее весь смысл жизни. Ей не

только было тяжело, но она начинала испьтывать страх пред новым, никогда на

испытанным ею душевным состоянием. Она чувствовала, что в душе ее все

начинает двоиться, как двоятся иногда предметы в усталых глазах. Она не

знала иногда, чего она боится, чего желает. Боится ли она и желает ли она

того, что было, или того, что будет, и чего именно она желает, она не знала.

"Ах, что я делаю!" - сказала она себе, почувствовав вдруг боль в обеих

сторонах головы. Когда она опомнилась, она увидала, что держит обеими руками

свои волосы около висков и сжимает их. Она вскочила и стала ходить.

- Кофей готов, и мамзель с Сережей ждут, - сказала Аннушка, вернувшись

опять и опять застав Анну в том же положении.

- Сережа? Что Сережа? - оживляясь вдруг, спросила Анна, вспомнив в

первый раз за все утро о существовании своего сына.

- Он провинился, кажется, - отвечала, улыбаясь, Аннушка.

- Как провинился?

- Персики у вас лежали в угольной; так, кажется, они потихонечку один

скушали.

Напоминание о сыне вдруг вывело Анну из того безвыходного положения, в

котором она находилась. Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и много

преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она взяла на себя в

последние годы, и с радостью почувствовала, что в том состоянии, в котором

она находилась, у ней есть держава, независимая от положения, в которое она

станет к мужу и к Вронскому. Эта держава - был сын. В какое бы положение она

ни стала, она не может покинуть сына. Пускай муж опозорит и выгонит ее,

пускай Вронский охладеет к ней и продолжает вести свою независимую жизнь

(она опять с желчью и упреком подумала о нем), она не может оставить сына. У

ней есть цель жизни. И ей надо действовать, действовать, чтоб обеспечить это